Айдахо. Как я ждал момента, когда окажусь там, без единой возможности достать хотя бы грамм белого яда! Только белые таблетки, подавляющие желание.
Когда подошла очередь Ганна, он не вышел на сцену. Опытный ведущий, не раз красовавшийся своей откормленной ряхой в музыкальных шоу, все тянул время, засыпая зал нелепыми шутками и передавая слово важным гостям. Но его отвлекающие маневры затянулись, и мое сердце стало на доли секунды замирать от подступающего к нему страха.
Что-то подсказывало мне, что дело не в очередном запое Ганна…
Покинув свое место, я подбежал к закулисью и спросил у организатора о случившемся.
– Он исчез. Оставил гитару и с выпученными глазами выбежал из гримерки.
Я пришел лишь к одному выводу. Одному пугающему итогу, о невозможности которого всеми силами весь следующий час в пути умолял Бога. Но либо он не услышал моих мысленных криков о помощи, либо уже давно, еще до рождения маленькой Селены, предопределил конец болезненного существования маленького ангела.
Небесами нам было уготовано принять ее ложную поправку, ликовать, узнать об ошибке, каждому простоять час в пробке и наконец прийти к той, которой неделю назад была обещана жизнь.
И снова ложь. Очередное пустое обещание.
Врачебная ошибка, точнее, путаница с анализами… Как просто это звучит, но к каким последствиям приводит, ведь хуже смерти человека для его близких ничего нет. Они верят и ждут жизнь, но приходит смерть.
22
– Мама, что мне делать? – спрашивал я ее в который раз, но в ответ слышал лишь тяжелое дыхание.
После «врачебной ошибки» я потерял веру в справедливость. Я и раньше не очень-то верил в нее, насмешливо ухмыляясь, когда о ней говорили знакомые. Но где-то глубоко внутри, в утробе надежды, она жила и медленно развивалась. А рядом умирали дети, позади вымирали города, а впереди пировали наглые убийцы, меняя маски – одна другой приветливее. И что с того, что после смерти они поплатятся за свои грехи? Что с того, что каждому из них воздастся? Их жертвам не станет легче. Они не увидят страданий своих мучителей, а если бы и увидели, это никак не повлияло бы на их «жизнь» на том свете, потому что такова их карма. Кто-то рождается инвалидом, кто-то – бедняком, кто-то – в стране, погрязшей в войне. Это их карма. Не за что-то они с первых дней жизни это получили. Просто так должно быть. Так предначертано небесами.
Значит, маленькой Селене было дано умереть с не исполнившимся желанием увидеть отца? А отцу дано было не успеть из-за проклятой дорожной пробки? Какая ирония! Само по себе так совпасть не могло.
Сегодня 28 сентября. Два дня назад прошли скромные похороны Селены. Ганн хотел кремировать тело дочери, но в последний момент передумал. Вспомнил, наверное, о похороненном сыне, рядом с которым теперь покоилась его сестра, прожившая всего на несколько лет дольше.
Я не был на похоронах. Я топил свою непонятную печаль в нашей с Ганном квартире, пока он, стоя под холодным солнцем, опускал гроб с телом ребенка в землю.
Я не тосковал по Селене, не жалел о ее смерти, не скорбел по ней. Я думал лишь о несправедливости и чувствах Ганна.
В первый день я боялся смотреть ему в лицо. Вздрагивал, слыша его голос: хриплый, жалостливый, отчаянный, порой свирепый, но в основном безжизненный. Недолгим молчанием после вскрытия и констатирования смерти он всем дал понять, что ждал такого конца. Быть может, услышав от врачей благие вести о выздоровлении, заподозрил грядущую беду и потому тогда, сидя со мной в коридоре больницы, не проронил ни звука. Он словно безмолвно говорил мне, глядя в пол:
– Я знал, что так и будет.
Он не спешил пить – чего я опасался – и о белом яде забыл на время похорон. Но, вернувшись, дал выход своим эмоциям. По гостиной в разные стороны летали книги, радио, одежда. С диким криком Ганн схватил телевизор и тут же обратил его в груду металлолома. Когда ломал свою гитару о дверной косяк, лишь чудом не задел меня.
Я выскочил в коридор, чтобы наблюдать за происходящим оттуда: разъяренный мужчина, то плачущий, то гневно кричащий, покачиваясь и горбатясь, метался от одной стены к другой, ощупывал, бил кулаками, сметал то, что попадало под руки, падал на колени, завывал, вставал и вновь как по кругу совершал свой обряд скорби.
Его невероятное горе сдавило мне сердце, заставив несколько слезинок выкатиться из глаз. Я вжался в дверь, не смея шагнуть вперед, вздохнуть полной грудью, пошевелиться: его то тлеющий, то вспыхивающий с новой силой гнев вкупе с болью души не позволяли мне это сделать. Они ясно давали понять, что мне не стать льдом, способным их погасить. Они приказали мне ждать, когда их пламя угаснет само. Они позволили мне зажмуриться, чувствуя горячие слезы на щеках, и упасть на пол, чтобы там дрожать, давясь слезами, пряча их от самого себя, и ждать, ждать, ждать: час, полчаса, минуту – неважно. Ждать и разделять горе настоящего отца – все, что я мог сделать для него.
Станет ли он теперь меня ненавидеть? Проклянет ли тот день, когда решил стать мне отцом? Или, наоборот, станет мне ближе? От воображения грядущего сердце вырывалось из груди.
Когда буря закончилась, наступила ночь. Терзания выпили из меня все соки, и я, посапывая и покачиваясь, сидел на полу перед раскрытой дверью разгромленной гостиной, в центре которой, собирая крохотные щепки сломанной гитары, спиной ко мне сидел безутешный отец.
– Ганн, – впервые за долгое время я обратился к нему.
Я поднялся с пола и прижался к двери.
Он не оборачивался, продолжая сгребать щепки в кучу.
– Ганн. – По моей щеке скатилась горькая слеза.
Что, если я больше никогда не увижу своего прежнего настоящего отца?
Он сгорбился, тихо дыша, но продолжал собирать кусочки гитары.
– Отец! – вырвалось у меня приглушенно из-за подступившего кома к горлу.
Что, если он больше никогда не ответит мне?
Тогда он медленно, подергиваясь, обернулся. Его покрасневшие глаза тонули в безжизненном тумане, сквозь который я не мог разглядеть ни жизнь, ни попытки ее возврата. Его блеклые глаза словно стали зеркалами разорванного в клочья сердца и остатков выжженной смертью дочери души.
Он встал, едва не упав на колени и не впившись ладонями в щепки. Делая крохотные шаги, словно хромал на обе ноги, он подошел ко мне и тяжело вздохнул. Тень нерожденной, насмешливой улыбки все еще не сходила с его лица. Но кому он хотел улыбнуться? Кого видел перед собой, смотря мне под ноги?
Я всегда знал, что его горе неизбежно. После каждой встречи с его дочерью готовился к этому дню, но никогда не мог подумать, что буду так уверен: Ганн уже никогда не станет прежним. Другого, родного, любимого настоящего отца я больше никогда не увижу. Я отчаянно не хотел в это верить, но знал, что так и будет. Откуда-то знал. Словно кто-то прошептал мне это на ухо.
