– А что же отец? – Она притихла на пару секунд и продолжила: – Не объявлялся?
– Нет, но даже если он объявится, меня, вероятно, посадят за его убийство. Лучше скажи мне: тебе лучше?
– Да, а что?
– Ты выглядишь все хуже. Похожа на…
– Труп? – Она улыбнулась. – А как ты думал, на что похожи все наркоманы, дошедшие до ручки?
– Но я лечу тебя уже давно, а тебе не становится лучше.
Я платил за лечение немало денег, но с каждой встречей мама все больше чахла. Я подумал: а не достает ли она тайно дозу-другую через продажного врача или соседа по комнате?
Уловив смятение и недоверие в моем взгляде, она с опущенными глазами восхитилась:
– Ты так вырос, сынок. – Ее теплые пальцы легли на мою раскрытую ладонь. – Мне жаль, что я пропустила лучшие годы твоей жизни и пропускаю их до сих пор.
«То были мои худшие годы», – хотел я ей ответить, но не решился. Мама едва ли знала обо мне хоть что-то важное, и едва ли я знал что-то важное о ней – об этой новой, другой маме.
Я думал… нет, был уверен: наркотики не покидали ее болезненную жизнь. Они продолжали жить в ней, отнимая каждую секунду, которую она могла бы провести со мной и там, за стенами наркологического центра, откуда не было возврата, пока ты полностью не очистишься или не убедишь всех в своей чистоте.
Я знал, что мама мне врет, пытаясь убедить в своем выздоровлении, но нечто мощное, как каменная стена, вросшая в твердую землю, не давало мне разоблачить ее. Это нечто не позволяло даже попытаться. Я спрашивал себя о причине этого преступления, маленького законного преступления по отношению к матери, греха, иначе называемого равнодушием, и находил ответ: маму не изменить. Она сама выбрала такую жизнь и выбирает ее по сей день. Смерть – ее верная подлая подружка, как и моя и еще миллионов других наркоманов.
Но почему мы не останавливаемся, даже когда нам протягивают руку помощи? Почему отгоняем от себя любые мысли о лечении? Потому что тогда нам придется вернуться в реальность, лишенную тех соблазнов и легкости, которые нам дарует белый яд. Но это временная легкость. Даже те, кто никогда не сидел на игле, не вдыхал белый порошок, не жрал дрожащими руками таблетки и разноцветные капсулы, знали, как много боли доставляет слово «нет», сказанное собственным желаниям. И это болезненное, адское «нет» может стоить нам жизни.
«Нет» наркотикам – «да» долгой, мучительной жизни в лечениях с клеймом бывшего наркомана и укрепившимся мнением, что бывших наркоманов не бывает.
«Нет» лечению – «да» не менее мучительной, но короткой, наполненной иллюзией жизни, где минута без облегчения – вечность в аду.
А что выберешь ты на моем месте? На нашем месте – месте миллионов людей, сотни тысяч которых ежегодно покидают этот свет, отправляясь в иной.
– Сынок, – своим хриплым голоском мама заставила меня поднять голову и взглянуть в ее слезящиеся глаза, – я не хочу, чтобы ты стал таким, как я.
Она словно знала мой маленький секрет, словно чувствовала, что я догадался о ее собственном, но не решалась признаться. Наркотики отняли у нее все, кроме материнского чутья. Я не сопротивлялся, не отрицал. Я устал врать ей, как и она устала врать мне.
Придвинувшись ко мне чуть ближе, она обняла меня, всхлипывая в плечо, и я раскрыл свои карты, обняв ее и дав безмолвный ответ: «Я знаю».
– Ты создан для большего, чем умереть несчастным, в одиночестве.
– Все люди умирают одинокими, – шептал я ей в ухо. – Даже если я буду умирать сам и возьму за руку умирающего, мы не покинем наши тела вместе, не ляжем вместе в могилу, не вознесемся вместе к небесам и не будем вместе отвечать за свои ошибки. Смерть нам не позволит. Каждый будет сам за себя.
– Смерть? – спросила мама невинно, словно слышала о ней впервые. – Она жестока.
– А что, если она сама невинна? И ее заставляют делать то, чего она не хочет, совсем как люди?
– Но смерть, ангелы, демоны и Бог непохожи на людей. Люди другие. Они жалкие, беспомощные, трусливые и уязвимые, как мы с тобой сейчас. – И эти слова были синонимами «мы с тобой несчастные наркоманы, желающие и не желающие жить одновременно». – Люди меньше пылинки в этой огромной вселенной, но порой их грехи, как наши с тобой, больше их самих в миллионы раз.
– А как же животные, насекомые, бактерии и прочие невидимые глазу?
– Они не способны на грехи.
Никогда прежде я не любил разговоры о вере, Вселенной, значимости людей в глазах Бога, но в объятьях мамы мне казалось, что кто-то безболезненно открыл дверь в мою душу и позволил всем гниющим в ней демонам превратиться в светлых ангелов и освободиться. Но как только мама отпрянула от меня, дверь с диким скрипом стала закрываться, а когда я вышел за ворота наркологического центра, дверь захлопнулась, и ангелы вновь превратились в демонов. Но не все. Свет оставшихся продолжал освещать густую тьму, и пока еще он мерцал во мне, пока не угас – неважно, когда это произойдет и произойдет ли вообще, – я сделал то, чего поклялся не делать:
– Алло, Кристиан?.. Я передумал. Я… буду сниматься в твоем фильме.
«И Ганн приведет в исполнение наказание, которое я сам же себе и придумал».
14
– Знаешь, как называется моя новая песня? – спросил меня Ганн.
– Прости, пока не научился читать мысли.
Ганн с усмешкой отложил гитару. Он был умыт, в свежей одежде, с проступающими морщинками у горящих теплым огнем глаз. Золотистые волосы он собрал в низкий хвост, как делал всегда, когда играл на гитаре дома, но на сцене он их распускал. Перед зрителями его привычная для меня оболочка превращалась в пыль и развеивалась на ветру его будущего успеха. Он удобней пристраивал гитару, взмахивал тяжелой рукой, здороваясь с публикой, и та всегда отвечала ему восторженными криками.
После возвращения от мамы я еще не говорил с Ганном, боясь, не будет ли это проявлением моей слабости и инфантилизма, отражающихся в принятии поспешных решений, которые тут же самим и отменяются?
Кристиан удивительно быстро завершил наш дневной разговор, очевидно, боясь, что я передумаю. Даже он воспринимал меня как ребенка… Ребенка, которому предстояли съемки во «взрослом» фильме.
– Так знаешь? – не мог угомониться Ганн, хлопая по коленям и горбатясь.
Я сидел на диване, закусывая чипсами свои мрачные размышления, Ганн же предпочел дивану пол.
– Нет, сказал же. – Я отвернулся от него.
Улыбки моего настоящего отца грели душу и заставляли улыбаться в ответ, но мой скверный характер не позволял принять ни тепло, ни улыбку. Он оставлял меня в созданной собственными руками клетке сомнений и страхов, разбиваемых в мгновения. И прямо сейчас Ганн предпринимал слабые попытки вытащить меня из этой клетки. С горящими от радости глазами он объявил:
