Его слова вывели меня из себя окончательно:
– Вы это в журналах вычитали, да?
– Да… нет… то есть я хотел сказать…
Я не стал его дослушивать, чтобы разъяренный бес не вселился в меня и щека Уинстона не взорвалась от моего меткого удара.
Уже у дверей нашей с Ганном квартиры слышались отрывки его скромной репетиции новой песни. Я открыл дверь и швырнул заляпанную грязью обувь в угол с такой силой, что кусочки земли отлетели к стене и шкафу. Я напялил на себя кеды, пока Ганн продолжал игру, дымя на всю гостиную и игнорируя мое присутствие. Но когда я встал перед ним, вырвал сигарету из его губ и демонстративно растоптал ее, он посмотрел-таки на меня.
– У тебя снова плохое настроение? – Он отложил гитару, наверняка полагая, что следующей жертвой станет именно она. – Что ж, давай поговорим…
– Ударь меня, избей до смерти, если я соглашусь на предложение Кавилла.
– Что? – Ганн искренне улыбнулся, но мое досадное молчание и сжатые в кулаки пальцы заставили его встать и стереть улыбку с лица. – Что случилось?
– Просто пообещай… Нет, поклянись, что сделаешь это, если я не сдержу слова.
Ганн провел ладонью по лицу и отвернулся к окну, к ночному небу, словно ждал от него совета.
– Я не могу сделать этого, ты же знаешь. Ни один синяк на твоем теле не появится от моей руки. Может, в угаре я и могу замахнуться, но до конца дело не доведу.
– А что же ты можешь сделать мне плохого? – Меня начинало трясти. Ноги словно стали стеклянными, неспособными выдержать бурю в моей душе.
Как обычная шутка, крохотная издевка могла превратиться в это? То, что в мгновение вернулось смертоносным бумерангом, отсекшим мой бесценный покой.
– Я не могу сделать тебе ничего плохого, – повторил Ганн.
– Нет, можешь. Ты можешь отучить меня от наркотиков… и отправишь меня на лечение, если соглашусь.
Для меня это было худшим сценарием. Не проще ли сразу умереть? Я не ценил ни одного мгновения, не стремился к счастливой, спокойной жизни. Зачем, если можно в блаженстве прожить короткие молодые дни, месяцы и годы, не познав ни боли разочарований, ни ужасов семейной жизни, ни упреков общества из-за настоящей сущности. И я давно смирился с этим. Я принял это, не приложив ни единого усилия, чтобы убедиться в обратном. В том, что смерть – это не то, к чему стоит стремиться. Она сродни жизни: как прекрасна, так и уродлива.
Но у жизни есть то, чего нет у смерти, – это близкие. Все люди рождаются одни, умирают одни, но живут вместе. Не в этом ли маленький смысл жизни – жить друг ради друга? Но какой в этом толк после смерти?
– Что ж, – произнес Ганн с тяжелым вздохом, – в таком случае я искренне надеюсь, что ты не сдержишь своего слова.
13
– Прошу, побудь со мной еще немного, – молил я каждый раз, когда наручные часы оповещали о конце нашей короткой встречи и мама собиралась уходить в сопровождении врача.
Я осторожно обнимал ее хрупкое маленькое тело в страхе сломать ее кости. Еще пару мгновений, пару жадных глотков ее материнского аромата, пару взъерошиваний моих волос ее костлявыми длинными пальцами.
Резкий больничный запах от ее белоснежного халата горько напоминал мне о том, что она вот-вот уйдет, но смешанный с этим кислым смрадом нежный аромат ее тела возвращал меня в забытые времена, поднимая со дна потерянных воспоминаний самые отрадные моменты нашей жизни и заставляя мое сердце трепетать. Оно разрывалось и распадалось каждый раз, когда мы были вместе: она сидела на скамейке, поглаживая мои волосы, а я лежал, обнимая ее, вдыхая, прижимая голову к ее коленям.
– Мне пора, иначе они начнут ругаться, – ответила она хриплым голосом.
Мама положила руку мне на плечо, но я не реагировал. Сжала сильнее, и я сам стиснул ее в крепких объятьях.
– Питер, она скоро придет.
Я не слушал ее. Я скучал по ней. Я изнывал от желания видеть ее. Неужели полчаса в неделю могут утолить мою жажду?
Рядом с ней я чувствовал себя беспомощным мальчиком в рубашке с короткими рукавами, в шортах выше колен, с лямками, в серых запыленных гольфах и коричневых туфлях. Я уже и не вспомню, куда она их дела, когда я вырос, изменился и потерял свой детский голосок, приобретя ломкий, слегка скрипучий, с нежными женскими нотками голос. У Колдера он был иным: теплым и шелковистым, мягким и плавным, как песок, ускользающий сквозь пальцы. Не было в нем ни противной скрипучести, ни девчачьих ноток, ни отголосков детского, мертвого, жалобного голоска. Они проскользнули при нашей первой встрече, но тогда он, вероятно, просто не прокашлялся.
На секунду, на одну постыдную секунду я из любопытства представил его блаженный вздох во время любовного соития, спутанные русые волосы, поблескивающие при слабом свете настольной лампы и лежащие на его горящем от наслаждения лице. Но ту, с кем он мог быть, я представить не мог. Вместо нее возникла темная непрозрачная дымка, которая лишь изредка обнажала неясные образы, не вмещающиеся в объектив моих фантазий, ибо весь он был заполнен Колдером.
По всему телу теплой волной пронеслась дрожь, и пальцы впились в нежную мамину кожу через грубый халат.
Боже, зачем я это представил?
Но кто знает, чем занимается «восходящая звезда» прямо сейчас, пока я наслаждаюсь покоем на коленях матери и думаю о нем.
Я понял, что секунда моих больных фантазий растянулась уже на десять, на двадцать…
– Что случилось? – спросила мама.
Я почувствовал необходимость посмотреть ей в лицо. На ее бледное, маленькое, натянутое на череп лицо с глубокими морщинами, густыми бровями, очерченными тенью скулами, дрожащими сухими тонкими губами, сливающимися с кожей из-за бледноты. Ее ломкие каштановые волосы волнами вились над ее грудью и торчащими лопатками. Некогда белая оболочка ее больших дрожащих карих глаз покрылась кровяной сетью, точно крохотными сплетенными молниями.
Мама была похожа на изуродованную куклу вуду из старческой человеческой кожи.
Вот он, живой пример предпоследней точки моего короткого пути. Я тоже стану однажды таким. Но меня это не пугало. Все кричали мне «Остановись!», но я всегда отворачивался от желавших мне добра людей. Отворачивался от мамы.
– Как твоя карьера? – спросила она.
– Хорошо. Я сейчас сделал небольшой перерыв, чтобы разобраться в себе.
– Мир шоу-бизнеса полон соблазнов, – напоминала она скрипучим голосом. – Надеюсь, ты никогда не ступишь на тот же путь, что и я. Не хочу, чтобы ты повторил мою судьбу.
О, знала бы она, что я давно ступил на тропу этого сладкого смертельного греха! Знала бы она, что я на краю ее конца!
– Конечно. Я знаю, что это может привести к смерти.
– Но понимаешь ли?
Не смотря ей в глаза, в ее большие, потухшие, но не менее проницательные глаза, я кивнул.
