Из меня рвался мат, адресованный Ганну, но он… тихо смывался, уступая теплое, насиженное его подлым задом местечко Колдеру. Тот с опаской принял безмолвное предложение.
Зоркий взгляд Роллинса блуждал по нашим с «восходящей звездой» фигурам уже не в одиночку, ибо к ним присоединились и осуждающие глаза Ганна. Я почти был уверен в том, что Роллинсу неважен исход нашего разговора. Его неповоротливое тело вертелось на месте, руки спрятались в карманах джинсов. Даже на расстоянии я видел, как его проворные пальцы, едва касаясь, пытаются играться с напряженной плотью в его паху. Я перевел взгляд, стараясь стереть эту гадкую картинку из памяти.
Неужели Ганн не видит этого? Или он уже давно заметил это? А может, Колдер и Роллинс… Почему нет? Может, прямо сейчас, почти незаметно онанируя перед всем клубом, он смотрит не на меня, а на Колдера. Или, что вдвойне отвратительнее, на нас обоих, рисуя в своем воспаленном воображении наши оголенные тела, прижатые друг к другу. О, какой ужас!
Я хотел поделиться своими догадками с Ганном, догадками, которые с каждой новой встречей крепчали, перерастая в факты, как если бы наивный ребенок постепенно становился подростком-извращенцем. Но это признание лишило бы меня хрупкой возможности считать себя самостоятельным человеком, состоявшейся личностью. Это сделало бы меня в глазах Ганна лишь большим ребенком. И потому я буду терпеть, и если однажды почувствую тяжелую руку на своих ягодицах, то Роллинс уедет к своей семье с выбитыми зубами, до самого утра обливаясь кровью из сломанного посиневшего носа.
Колдер сложил свои изящные пальцы в замок и упер локти в стол. Он был в той же одежде, что и при первой встрече, даже укладка его восхитительно шелковистых волос осталась прежней. Единственное, что изменилось в нем, – это поведение. Я не услышал ноток добродушия в его кратком приветствии, не видел былой заинтересованности, и даже движения его рук стали резче. Может, в его дивных глазах и жили остатки огонька радушия ко мне, но они были скрыты под полуопущенными веками. Все это выводило меня из хрупкого равновесия, поднимало новую волну сокрушающей, но тихой ядовитой злости, которую я должен был проглотить и сделать вид, что готов к примирению. Проще съесть красный перец и притвориться, будто только что отведал нежнейшего клубничного заварного крема.
Молчание Колдера начинало угнетать, взгляд Ганна уже прожег насквозь, а внимание похотливого Роллинса держало в нескончаемом напряжении и жаре, словно меня заперли в сауне. О, как же они все мне надоели! И каждый надоел по-своему.
– Слушай, – начал я свою краткую лживую исповедь, – я не хотел катить на тебя бочку тогда. Я был не в настроении, а ты оказался поблизости. В общем… прости меня.
Да, все-таки проще съесть красный перец, чем извиняться перед Колдером.
Он медленно поднял взгляд, и я разглядел в нем тот самый, скрытый секундами ранее, огонек радушия. Тогда же моя проржавевшая память неожиданно запечатлела дивный миг, подобно камере допотопного фотоаппарата, поймавшей один из красивейших снимков в своей жизни: на застывшее в изумлении лицо Колдера лег бирюзовый свет прожектора, чьи края мягкой каймой выделили его вздернутый нос; уголки его небольшого рта предвещали легкую добродушную улыбку; губы, точно карандашами нарисованные и искусно заштрихованные умелой рукой художника, были слегка открыты; а глаза… они были живее всех глаз, что я видел в своей жизни, – бурлящие таинственной энергией, жаждущие познания, открытые для всего мира, отражающие искренние помыслы их хозяина, влюбленные в жизнь… Бирюзовый и черный. Любовное неосознанное слияние этих насыщенных красок с чертами лица Колдера порождало нечто прекрасное и девственное, достойное вечной жизни на полотнах великих художников. Потому что сам Колдер был, черт возьми, прекрасен. Я был переполнен злобой, но нашел в себе силы для признания этого факта, оспорить который мог разве что безумец еще эгоистичнее меня.
И в тот самый миг все мои отравляющие чувства растворились, оставив после себя целебный нектар – ту сладкую отраду вкупе с восхищением, насладиться которыми я смог лишь на секунды.
– Я не зол на тебя, – ответил он. – Я сам вспылил. Прости меня тоже.
Не означало ли это, что теперь нашей недолгой вражде пришел конец? Не изменит ли его увековеченный в моем сознании дивный образ отношения к нему?
Я не любил меняться. По крайней мере, не так быстро и резко. Это унижало меня перед самим собой – нечто из худшего, что может произойти. Если ты жалок в собственных глазах, не жди от себя поступков, способных удовлетворить твой покой.
В ответ я дважды медленно кивнул. После недолгой паузы Колдер сказал:
– Я не против… то есть я хотел бы научить тебя… петь, играть на гитаре. Чего бы ты хотел?
Легкая усмешка, больше схожая с моей редкой добродушной улыбкой, вырвалась на волю. Не успел я пожалеть об этом, как Колдер встал из-за стола, наклонился ко мне и похлопал по плечу. О, как же это по-ганнски. Так по-ганнски, что я невольно взглянул на своего настоящего отца и заметил на его лице одобрение.
Интересно, сидел ли в это время в клубе какой-нибудь таблоидный писака, который, быть может, прямо тогда строчил в своем блокноте новую сенсацию? Но ни на следующее утро, ни даже через три дня никаких высосанных из пальца статеек не вышло. Все по-прежнему считали нас с Колдером либо врагами, либо страстными любовниками, скрывающими свою тягу друг к другу под личиной ненависти. Как же плохо меня знают люди!
Обычно мнение об актере, как и о его характере, складывается из совокупности его ролей, тех эмоций, что удалось ему передать своей игрой, и характера его персонажа. Но так происходит только в глазах чужих людей. Лишь Ганн знал, какой я настоящий, лишь я знал, каков настоящий Ганн. Но Колдер был «прозрачным» человеком, и то, что видел я, видели и другие. Думая об этом, я ощущал, как во мне борются два несовместимых, вечно враждующих чувства: злость и зависть против восхищения и… привязанности, что оплела нас с этим парнем невидимой, тонкой, но прочной как сталь нитью. Кажется, что без противостояния этих чувств моя жизнь лишится того, что так долго и незаметно искала, – ощущения самой жизни, бурления крови в жилах, вечных размышлений не только о временных удовольствиях, но и о людях, трудностях, о том, что нужно двигаться дальше, стать лучше, стать лучше Колдера.
На четвертый день после нашего с ним примирения мне позвонили, ближе к ночи. После разговора я окончательно убедился в том, что Колдер появился в моей жизни не просто так и роль учителя музыки и примера для подражания – далеко не последняя.
Мне предложили главную роль в новом фильме Кристиана Кавилла – одного из лучших режиссеров тех лет. В 1992-м вышла его знаменитая «Ода тщеславию». И теперь он собирался повторить свой успех, заполнив кассу предстоящего фильма до отказа. Но был один момент, заставивший меня молчать долгих пять секунд, прежде чем ответить: «Хорошо, встретимся завтра и все обсудим». Кристиан предложил одну из важнейших ролей и Колдеру, и тот согласился, не поинтересовавшись подробностями. Единственное, что он услышал от режиссера, – это то, что я могу сыграть главную роль вместе с ним.
