Авторы недавно вышедшей очень интересной английской книги «Призраки живых», собравшие множество рассказов, как современных, так и старинных, о подобных видениях, усмотрели здесь проявление полусознательной телепатии. – Доктор Карл дю Прель, очень рассудительный ученый и автор труда «Философия мистики», нашел здесь действие скрытого высшего «Я», в обычное время подавляемого сознанием и проявляющегося только во сне; брахманы и каббалисты утверждают, что в подобных случаях имеют место проявления астрального тела святого визионера, действующего силой сознания и отдающего себе отчет в происходящем. – Если оставить в стороне все чудесное и все оккультные попытки его толкования, это предание доказывает особое воздействие, которое основатель Гранд-Шартрез оказал на душу жестокого норманнского воина. – Святой Бруно умер вскоре после взятия Капуи в Калабрии в возрасте шестидесяти одного года, привязанный душей к обители в горах Дофине, где он обрел мир и где его ученики продолжили дело его жизни.
Святой Бруно занимает совершенно особое место в истории монашества. Все великие проявления человеческой воли способствуют тому, что моральный и интеллектуальный уровень всего человечества поднимается. Все это равным образом интересует как психологов, так и мыслителей. Мистицизм святых – явление именно этого порядка. Но человечество восхищается теми, делая их святыми, кто был охвачен пламенем деятельного милосердия и кто, не довольствуясь обретением счастья для себя, не переставая помогал страждущим и страдающим во всех битвах человечества. Таковы св. Бенедикт, св. Франциск Ассизский и множество других. Св. Бруно думал только о спасении собственной души и душ небольшого круга избранных, т. е. своих последователей. Среди святых он является представителем совершенного квиетизма, отстраненным от мира и тягот человечества. Монашеские ордены всегда остаются верными духу основателя. Поэтому бенедиктинцы и францисканцы оставили свой след в истории цивилизации; первые прославились своей ролью в развитии наук, вторые – милосердием и теплотой религиозного чувства. Картезианцы, несмотря на суровость их устава, никак не повлияли на светский мир. Основатель и святой покровитель ордена – чистый созерцатель. Его главное достижение – создание убежища для лишившихся надежды, для тех, кто бежит от жизни. Его заслуженно называют звездой пустыни.
III. Ночная служба. – Восхождение на Гран-Сом
Когда я вышел из часовни св. Бруно, длинные ночные тени уже спустились в долину. В рефлектории брат или служитель монастыря накрывал скромный ужин для чужаков. Это скудный рацион картезианца, цвет его такой же, как и у всего вокруг: вас охватывает сожаление, что никаких иных цветов здесь нет. Редкие посетители, решившие провести ночь в обители, собрались вокруг чадящей лампы на ужин. Они неизбежно подчинились влиянию этого печального места. Скатерть из грубого полотна, низкий потолок, голые стены, украшенные несколькими изображениями святых в черных рамках, – все здесь дышит монашеской суровостью. Сотрапезники почти не говорят. Нам кажется, что радость оскорбит здесь даже стулья, на которых мы сидим; меланхолия поражает всех. По окончании трапезы я возвращаюсь в отведенную мне комнату. Это настоящая келья. Стул, стол, жесткая кровать, распятие – вот и вся обстановка. Тяжелые размеренные шаги раздаются в коридоре. Это брат зажигает светильники. Потом на обитель опускается кладбищенская тишина. Ее нарушает лишь звук колокола соседней церкви, отбивающий четверти часа, заледеневшие промежутки времени.
И я засыпаю с этим впечатлением, с чувством, что вся жизнь моя разрушена, а сам я погребен под этой тишиной. В полночь брат-привратник разбудит вас, чтобы препроводить на ночную службу. Следуя за ним, вы пересечете длинный, едва освещенный коридор и через боковую дверь попадете на хоры церкви. Все помещение погружено во тьму. Единственная масляная лампа, висящая под сводом, горит в глубине храма, подобная фитилю в склепе. Вскоре появляются святые отцы с тусклыми фонарями. Они скользят, как призраки. Сходство еще более усиливают их белые рясы. Они рассаживаются рядами и начинают петь псалмы. Голоса их глубоки и сильны, мелодия медленная и тягучая. Эти молитвы на удивление монотонны. Одна и та же музыкальная фраза из шести-семи звуков может повторяться и пятьдесят, и сто раз. Время от времени молчание прерывает песнопения, и в полной тьме слышно, как монахи становятся на колени. Впечатление от всего происходящего, и от исполнения псалмов в особенности, остается самое тяжелое. Говорят, что это тени служат заупокойную мессу по себе.
Когда узнаешь, что каждую ночь без исключения картезианцы проводят в таких богослужениях с полуночи до десяти утра, удивляешься силе умерщвления плоти, присущей человеческой натуре. Пока я слушал эти бесконечные молитвы, во мне росло мрачное предчувствие. С неизбежностью мой дух проник в психологические и метафизические причины существования аскетизма подобного рода, свойственного всем религиям. Неужели моральному устройству человечества свойственен закон равновесия, согласно которому добродетели одних лишь фактом своего существования призваны уравновешивать слабость и преступления других? Неужели само по себе самоотречение и есть сила света и очищения? Услужливая память подсказала мне стихи одного поэта, ныне забытого абсолютно всеми. В этих отрывистых строках – философское объяснение феномена картезианства:
Они рождены без желаний, чтобы говорить без слов.
Их формы – слова, их тела – символы
Ненужные и немые; монах должен показать,
Что лишь надежда может заставить человека жить;
Он решает, еще живущий, стать призраком
И победить смерть прежде, чем умрет сам.
Молитвы продолжаются. Мои мысли принимают другое направление. Храм картезианцев разделен высокой перегородкой на две части. Та, что ближе к алтарю, предназначена для отцов, другая же – для послушников. На перегородке помещен черный крест. Как только я услышал пение псалмов и разглядел крест, христианство явило мне свою мрачную сторону. Я живо ощутил контраст между надеждами современной души и закостеневшими, все еще средневековыми, догмами религии. Дух нашей эпохи отгородился от религии, противопоставившей себя науке, доводам разума, красоте жизни, и не может дать человеческой душе ни одного светлого образа иного мира, которого эта душа так жаждет, образа того божественного мира, который был обещан душе по-детски наивной мифологией. – С другой стороны, может ли современная материалистическая наука оправдать надежды души на улучшение жизни? Она бессильна даже дать объяснение и благословение существованию жизни вообще, отрицая или игнорируя божественную искру в человеке и во вселенной! – Эта мрачная часовня, эти угнетающие песнопения, черный крест, просматривающийся даже в темноте, показались мне знаком того, что и религия, и наука в наши дни одинаково бессильны, ибо одна говорит: «Верь, не вдаваясь в детали!», а другая заявляет: «Умри без надежды!»
Я возвращаюсь в свою келью, преследуемый этими черными мыслями и пением отцов. У меня уже не осталось времени, чтобы попытаться поспать, поскольку я решил подняться на Гран-Сом до восхода солнца. На два часа ночи я назначил встречу с проводником, который должен ждать меня у ворот монастыря с мулами.
