Только лишь науке под силу решить проблемы голода и бедности, антисанитарии и неграмотности, суеверия и удушающих обычаев и традиций, огромных ресурсов, растрачиваемых впустую, и богатой страны, населенной голодающими людьми… Кто сегодня может позволить себе роскошь пренебрегать наукой? На каждом шагу мы вынуждены обращаться к ней за помощью… Будущее принадлежит науке и тем, кто с ней дружит
[18].
(1962 г.)
Тем не менее та самоуверенность, с которой ученые иногда заявляют, как много нам известно и сколько пользы в состоянии принести наука, может переходить и в заносчивость. Знаменитый эмбриолог Льюис Вольперт как-то раз согласился с тем, что наука порой бывает высокомерна, однако тут же мягко заметил, что у нее действительно есть чем кичиться. Питер Медавар, Карл Саган и Питер Эткинс тоже высказывались сходным образом.
Высокомерны или нет, но мы признаем, хотя бы на словах, что наука развивается за счет опровержения своих гипотез. В этом смысле очень типично шутливое преувеличение Конрада Лоренца: отец-основатель этологии говорил, что хотел бы опровергать как минимум по одной из дорогих своему сердцу гипотез каждый день перед завтраком. В самом деле, публично признав свою ошибку, ученый сильнее поднимет свой авторитет среди коллег, чем, скажем, юрист, врач или политик. В студенческие годы одно из сильнейших впечатлений произвело на меня выступление приглашенного из Америки лектора, который представил доказательства, окончательно и бесповоротно опровергавшие любимую теорию всеми уважаемого пожилого деятеля из нашего отделения зоологии — теорию, на которой мы все выросли. По окончании лекции старик поднялся, вышел вперед, горячо пожал американцу руку и громким взволнованным голосом заявил: «Дорогой коллега, мне хотелось бы поблагодарить вас: последние пятнадцать лет я заблуждался». Мы аплодировали так, что отбили ладони докрасна. В какой еще профессии признание собственной ошибки встречает столько великодушия?
Наука движется вперед, исправляя свои ошибки, и не делает тайны из того, чего она пока что не понимает. Однако многими все воспринимается с точностью до наоборот. Бернард Левин, в бытность свою колумнистом в «Таймс», время от времени разражался гневными тирадами в адрес науки, одна из которых, от 11 октября 1996 года, называлась «Бог, я и доктор Докинз» с подзаголовком «Ученые не знают, и я тоже — но я, по крайней мере, знаю о том, что я не знаю». Заметка предварялась карикатурой, изображавшей меня в виде Адама (кисти Микеланджело), наткнувшегося на указующий перст Бога. Любой ученый тут решительно возразит, что самая суть науки состоит в том, чтобы знать, чего именно мы не знаем. Это-то знание и движет нас к открытиям. Еще раньше, в колонке от 29 июля 1994 года, Левин потешался над понятием кварков («Кварки идут! Кварки наступают! Спасайся кто может!..»). Затем, после шпилек по поводу «доблестной науки», подарившей нам мобильные телефоны, складные зонтики и зубную пасту с разноцветными полосками, он вдруг впадает в напускную серьезность:
Можно ли есть кварки? Можно ли застелить ими свою постель, когда наступят холода?
Подобные издевки вообще-то не заслуживают ответа, однако через несколько дней кембриджский физик и специалист по металлургии сэр Алан Коттрелл удостоил их двух предложений в своем письме в редакцию:
Сэр, мистер Бернард Левин спрашивает: «Можно ли есть кварки?» По моим оценкам, он съедает 500 000 000 000 000 000 000 000 001 кварк в день… Искренне Ваш…
Честно признаваться в своем неведении — хорошее качество, но в гуманитарных вопросах никакой редактор не потерпит такого торжествующего невежества, и будет совершенно прав. Тем не менее в некоторых кругах мещанское пренебрежение к естественным наукам до сих пор считается чем-то остроумным. Иначе как объяснить следующую шуточку нового редактора лондонской «Дейли телеграф»? В статье сообщалось о том шокирующем факте, что треть населения Британии все еще считает, будто Солнце вращается вокруг Земли. В этом месте редактор вставил комментарий в квадратных скобках: «[А разве нет? — Прим. ред.]». Если бы какой-нибудь опрос вдруг показал, что треть британцев автором «Илиады» считает Шекспира, ни один редактор не стал бы прикидываться, будто не знает Гомера. Но в обществе считается приемлемым, когда кто-то выхваляется невежеством в естественных дисциплинах или с гордостью заявляет о своем незнании математики. Я уже высказывался на эту тему достаточно часто, чтобы прослыть занудой, так что позвольте мне процитировать Мелвина Брэгга, одного из наиболее заслуженно уважаемых британских авторов, пишущих о культуре. Отрывок взят из его книги об ученых «На плечах гигантов» (1998 г.).
Все еще остались люди, достаточно жеманные для того, чтобы признаваться в своем полном незнании естественных наук так, будто это дает им какое-то превосходство. В действительности же это выглядит весьма по-дурацки и отводит им место на самом краю той набившей оскомину британской традиции интеллектуального снобизма, которая относится к любому знанию, особенно научному, как к «ремеслу».
Сэр Питер Медавар, этот хулиганствующий нобелевский лауреат, уже упоминавшийся мною, тоже говорил о «ремеслах» нечто подобное, едко высмеивая неприязнь британцев ко всему практическому.
Говорят, будто бы в Древнем Китае вельможи отращивали себе на руках ногти — или хотя бы один ноготь — до такой непомерной длины, чтобы быть очевидно неспособными ни к какому ручному труду, как бы сообщая всем, что они существа слишком утонченные и возвышенные для подобных занятий. Эта традиция не может не прийтись по душе англичанам, которые по части снобизма оставили все другие нации далеко позади. Наше изысканное отвращение к прикладным наукам и ремеслу сыграло немалую роль в том, что на мировой арене Англия достигла того положения, которое занимает сегодня.
«Границы науки» (1984 г.)
Антипатия к науке может принимать формы совсем уж вздорные. Взгляните на этот гимн ненависти к «ученым», опубликованный писательницей и феминисткой Фэй Уэлдон все в той же «Дейли телеграф» 2 декабря 1991 года (я ничего не хочу сказать этим совпадением — у газеты деятельный научный редактор и новости науки освещаются в ней прекрасно):
Не ждите, что мы будем любить вас. Вы много наобещали и обманули ожидания. Вы никогда даже не пытались ответить на те вопросы, которые мы все задаем в шестилетнем возрасте. Куда ушла тетушка Мод, когда умерла? Где она была, прежде чем родиться?
Обратите внимание, что это обвинение — полная противоположность тому, в чем обвинял ученых Бернард Левин (будто бы они не знают, когда не знают). Если бы я попытался высказать простое, прямое и наиболее вероятное предположение в ответ на любой из двух предложенных вопросов про тетушку Мод, меня наверняка назвали бы самонадеянным и бесцеремонным — выходящим за рамки того, что мне может быть известно, за пределы науки. Мисс Уэлдон продолжает:
