Проходила мимо окон,
Его дома не видать,
Задушевная подружка,
Завалился, видно, спать.
Или всё-таки спуститься к озеру и сесть в лодку. Сесть в лодку и оттолкнуться от берега. Золотая вода качается, подводные травы гладят дно. Жу силится взять весло, но оно очень тяжёлое, крутит лодку на месте, Жу не может с вёслами совладать, как с огромными нелепыми крыльями. Тогда вынимает из воды и кладёт их на борты. Это неважно. Туда, куда Жу хочет доплыть, вёсла не нужны.
Задушевная подружка,
Ты бы постучаласи,
Ты бы постараласи,
В окошко постучаласи.
Жу улыбнётся и ляжет на дно лодки. Облака, уже белые, уже без дождя, клубятся над озером, над лесом, и небесное золото играет у них в брюхе. Жу знает, это свет Лизаветы Ивановны. Свет и тепло, тепло и свет. Лизаветы Ивановны, Манефы Феофановны, тёти Вали и тёти Маруси, пасечника с женой и Александра Ивановича, всех старушек и старичков, свет долгих жизней и морщинистых рук. Жу улыбается, лодку качает. Лодку качает и несёт, куда надо, осталось только немного подождать. Ждать, смотреть в золотое небо. Слушать и наблюдать, – всё, что Жу умеет и любит делать, ничего не умеет больше, а это – за милую душу. Слушать, как Лизавета Ивановна рассказывает про военное детство, а Манефа – как бегали в спелой ржи, чтобы в сапоги насыпались зёрна – только их нельзя было доставать при людях, увидели бы – посадили. «А и посадили бы, посадили», – спокойно отвечает на это настоящая Маруся, и смеётся, выскакивая из дома Манефы, и бежит вокруг церкви безумной Альбиной, кидая в мальчишек клубнями картошки, а те уплывают на бону, прячутся от неё на спине серого камня и кричат: «Ведьма! Ведьма!» Росомаха чешет седые волосы рыбьим гребнем, сидя на коряге на другом берегу реки, вскинет испуганные щучьи глаза и уйдёт под воду. Тётя Валя завяжет узелки на ниточке, сорок узелков, сорок штук, чтобы никакие черти не развязали, и пойдёт на кресты, бросит по левую руку. Иди назад, никого не встретив.
Задушевная подружка,
Как же буду я стучать?
Если выйдет его мать,
Что я буду отвечать?
Жу улыбается, шагает бодрее. На дороге светло, а в лесу гораздо темнее, и Жу всё вглядывается, высматривает, не замелькают ли изгороди, не появятся ли калитки. Но нет, не мелькают – рано. Ещё семь километров впереди.
Светлой тенью, бесшумным ветром вылетает из леса сова. Пересекает дорогу и исчезает меж деревьев. Жу не чувствует страха. Откуда ему взяться? Лес прозрачен, задумчив, капают запоздалые капли с иголок. Жу смотрит на облака и улыбается. Лодка качается, и тянет её к дальнему берегу. Где согра, где ходит хозяин и не хочет брата вернуть. Где растёт из воды заветная травина – дворовая трава, лешогон. Бери не голой рукой, не в одежде, не передом, не задом, не мужиком, не бабой, сама разлаписта, дудка гола, и листьё широко. И цветки красные, белые таки цветочки. Вырвешь с корнем – и беги, не оглядывайся. Да всю не берут, один только листок-от. А как возьмёшь, заверни во что – в бумаги ли, тряпицу, и ложи за икону, да в дом не вноси, не в мшаной постройке, а то силы не будет. А как уйдёт корова, не вернутся овцы, как сгинет в лесу муж ли, брат ли, так вешай над дверью. В хлеву ли, в доме, над той только, через какую дверь вышел. В последний раз вышел. В последний раз. Ну а как назад пойдёшь – не оглядывайси. Пугать будет, звать, кричать, плакать – не оборачивайся, не верь, а то захлешет. Хозин захлешет. Так что не оборачивайся и терпи. Дак и терпишь, уж знашь, само это. Кто попало же не пойдёт за травиной. Только кто знает, а другому она и не дастся. Так от.
Задушевная подружка,
Ты бы так ответила:
Здравствуй, милая мамаша,
Я залётка Петина, —
заканчивает она, и оба – и Лизавета Ивановна, и Алексей Иванович – дружно смеются.
Скалина
– Дак надоело уже, сил ведь нету никаких, терпения!
Ольга. Кричит на весь дом. Звенят тонкие фарфоровые чашечки в горке, праздничные чашечки, для гостей. Мелко-мелко, испуганно, высоко. Жу на кухне, на диване сидит и слышит. Как Ольга кричит – слышит хуже. Как чашечки звенят и как рамка вздрагивает – лучше. Колька и Володька кивают, будто подбадривают: не боись, прорвёмся.
Жу плотнее сцепляет пальцы и ладони между коленей. Глаза – в пол. По полу топают Ольгины ноги. Останавливаются перед Жу, прямо возле лис.
– Ты где была? Ты хоть сказать можешь, где ты шляешьси? Ты понимаешь, что тут все опять из-за тебя на голове ходят? Что, куда, чего! Не пороли тебя в детстве-то! От я сейчас вицу возьму да как выдеру одно место-то!
Жу молчит. Жу смотрит на лис. Они прижались друг к дружке, носы прикрыли лапами – спрятались. Жу тоже хочется прикрыть если не нос, то глаза. Всё равно же не знает, что сказать. В памяти всё вместе – и лес, и озеро, и кладбище. Но нельзя же быть сразу в трёх местах? То-то и оно.
– Срамота одна, срамота! Свалилась на нашу голову. Обрилась. Срам, прости господи! На улицу-то как выходишь, ровно тифозная! Люди-ти смеются, поди! Тьфу!
Ольгины ноги отходят. Жу закрывает глаза. За закрытыми веками не так страшно. За ними только пятна, красные и белые. Мелькают в такт с Ольгиными словами.
– Это, баушка, Сашка Долгов приезжал. С Палкинского волоку, – гремит Ольга в глубине дома. Манефа – там. Манефа в своей комнате, лежит. Жу понимает, что Манефе плохо, понимает, что это всё из-за Жу. Но что теперь делать-то? Закрыть нос лапами, закрыть глаза, сидеть и ничего не видеть. – «Я, – говорит, – парня вашего привёз. Он, – говорит, – у нас прикемарил». – «Какого, – говорю, – ошшо парня?» – «Да от, – говорит, Женя. – У нас был. Про травину спрашивал». Я там чуть не упала, баушка, вот правда! Ну, думаю, убью сейчас. «Да это, – говорю, – девка! Маринкина падчерица, прислала её нам, ненормальную!» Уж я не сказала: ненормальную, уж я это так, но стыдно же, баушка, прям, знашь, стыд один! Как на людях-то показаться топерь? А ещё ты знашь, Ленка-то Быкова что носит? Что их двое было, ты подумай! Двойняши, брат и сестра. И сестра, мол, вышла, а брат так и потерялси! Нет, баушка, это нормально вообще? Да сама ж и сказала, больше-то некому! И теперь все носят, что ты девку травиной вытащила, а брат так и осталси и мы как будто не ищем его и милицию не зовём, ничего. Но, я Ленке-то сказала уже всё, что я про её глаза бесстыжие думаю. Но с этой-то делать теперь чего, я тебя спрашиваю, чего делать-то?
Манефа отвечает что-то слабо, Жу не слышит. Слышит только, как скрипит и вздрагивает взбудораженный Ольгиным криком дом. Как ходят половицы. Вздыхает что-то в трубе. Капает из крана вода. Стыдно ли дому, печке, крану? Стыдно ли хозяевам дома? Стыдно ли Манефе? Жу не знает. Только плотнее сжимает глаза.
– Да какая забота, баушка, ты соображаешь ли?! Нет, я Марине позвоню, пусть приезжает, забирает. Придумала же – себе хахля нашла, а нам – водись! И ладно бы нормальная была девка! Я ж думала: хоть уезжать спокойно буду, всё не одну тебя оставляю. А теперь – какой! Вам кажной по няньке надо!
