Жу кивает, хлюпает носом. Говорить не хочется, а слушает с удовольствием. Водитель говорит бодро, деловито и не так, как все здесь, его гораздо проще и слушать, и понимать.
– Я сам живу в Мурманске. Тут вырос, а теперь летом только. На пенсии, дак. Тебе-то к кому?
Лес отступает. Раздвигается перспектива. Дождь выбеляет опушку, и проступают из-за него домики – оранжевые, жёлтые, зелёные. Разноцветные, весёлые.
Вот тебе и Палкино, деревня колдунов.
– Я не знаю, – говорит Жу. – Я вообще-то травину ищу. Или кого-то, кто знает. Кто достать её может.
– Травину?
– Да. Есть такая. Если вдруг человек потерялся.
– А, это раньше! Эту травину наша мать, та знала. Один раз они в году как-то эту траву рвали. Там… Дикий ужас с ней.
– Дикий ужас?
– А то! Там вообще – и пугает, и хлещет, и чего… Но сейчас-то, наверно, нет никого, кто б знал. Последняя вот Павла померла.
– Павла померла, – повторяет Жу. Слова округлые, ровные, одно к одному: Павла померла. Приятно повторять.
– Ну. Она умерла – девяносто девять? Да, немного не дожила до ста. Но она только молитвами лечила. Все, у кого какие недуги, какие-то заболячки, кто-то хворает там что, – она всё лечила молитвами. У меня внучку даже, среднюю, от испуга вылечила.
– А травина? – напоминает Жу.
– Много ведь заговоров старых, да. Мать вот наша тоже знала, она даже ожоги лечила. Поплюёт – и всё, мать-то. Я он, было, топором здесь-от отрубил, – тянет к Жу руку, показывает на основание большого пальца, где белый, рваный шрам, – меня мазали-мазали, вся была отрублена, а она заговорила – всё зажило.
За стеклом плывёт деревня. Мелькают цветные заборы, пальмы из крашеных пластиковых бутылок, снеговик из шин. Кого-то он мне напоминает, этот снеговик. А, да: такой же у доярки во дворе. Нет, не у доярки, у её соседей. Такой же, только с косами. Снеговик-девочка. А здесь, значит, мыльчик.
– А травина? – делает Жу вторую попытку.
– Она и травину эту брала, да.
– А как? Вы не знаете?
– Да я зачем? Мне оно ненадобно было. Сестра, мож, знает. Сестра – она на семнадцать годов старше, её мамка многому учила, может, помнит она.
– А можно как-то… можно с ней поговорить?
– Да что, поехали к нам. Осталось-то тут.
Машина проезжает по улице, мимо нарядных домиков, и сворачивает налево, скатывается под горку. Открывается вид – вниз, вниз, к воде. Там большое круглое озеро, лес на другом берегу, а на этом – мостки и лодка. Зелёная, простая, притулилась у воды, как будто ждёт кого-то.
Машина сворачивает к домику – он тут один, на отшибе, на повороте к озеру. За ним – ничего: сосны подступают прямо к огороду. Жу выходит и с удовольствием вдыхает запах мокрых сосен. Дождь всё идёт, хоть стал тише, тоньше. Слышно, как шуршит по еловой подстилке, как колотится о крышу домика и веранды.
– Иди, чего мокнуть! – Водитель поднимается уже по ступенькам. Жу идёт следом. С крыльца оборачивается, смотрит на озеро.
Кажется, что слышно, как шуршит дождь по глади воды.
На веранде пахнет сушёной травой, стоит стол, табуретка, в углу диванчик. По углам – корзины и коробки, плетённые из бересты, Жу не знает для них названий.
Хозяин – мужик поджарый, невысокий, лысоватый, только сейчас Жу смотрит на него прямо, а не сбоку – снимает обувь у порога.
– В дом проходи, сеструха там, не спит, дак, – бросает и сам идёт первый, наклоняется, чтобы не задеть притолоку, – дверь низкая, тяжёлая, притолока и косяк тоже основательные, делали их на века: дом рухнет, а дверь будет стоять.
Жу вылезает из сапог. Лисы на носках оглядываются, поводят носами. Жу идёт следом за хозяином, пока дверь не захлопнулась – кажется, не сможет её открыть. Успевает бросить взгляд в окно – озеро видно отсюда, прямо за огородом. Зелёная лодка качается у берега в зелёной высокой траве.
А вдруг это то самое озеро? О котором рассказывали все, на которое надо плыть, где надо рвать? Как бы узнать…
В доме тепло, даже жарко. Сразу у двери – горячий бок печи. Она ещё и потрескивает, и посапывает деловито – недавно натоплена, Жу уже понимает.
– Лизавета! – слышит Жу голос хозяина где-то в соседней комнате. – Не спишь, Лизавета? Гости у нас.
– Гости? – отзывается негромкий старушечий голос. – Какие таки гости?
Шоркают тапочки. Жу не знает, куда деть мокрый плащ, так и стоит с ним в обнимку. Надо было оставить на веранде, да в голову не пришло. Вот и стоит теперь с ним, мнётся.
Шапка нагрелась и вцепилась в голову, как кошка, – чешется под ней кожа, зудит. Жу стягивет её – горячий воздух дома обнимает череп.
– Гости? Да кто же это?
Из комнаты наконец выходит старушка. Небольшая, сухонькая. Глаза светлые, глядят доверчиво и испытующе. Как ребёнок: кто ты, что ты мне принёс? Ты вообще что-то мне принёс?
И правда, кто же ходит в гости с пустыми руками? Жу как-то резко ощущает, что они пустые, то есть не пустые, конечно, в них плащ, но старушку порадовать нечем.
– Я спросить… мне сказали, что вы, может, знаете…
– Да проходи, что в дверях-то?
Возвращается хозяин. Он уже успел переодеть защитные штаны на домашние и тоже в тапках. Жу мельком опускает взгляд на ноги: лисы жмутся один к другому.
– Да садись, сейчас мы это – чайку. Я, Лизавета, по дороге подобрал паренька. Про травину интересуется. Может, помнишь что про травину? Рассказывала же мать.
Жу садится к столу, вжимается в стену. Кухня здесь совсем крошечная, стол между печкой и холодильником, полки с посудой прямо над головой. Окно выходит на огород, озера в него не видно. Озеро осталось там, на веранде.
– Ой, да я ничего уж не помню, – говорит старушка, садясь поближе к печке, но глядит не на Жу – только на брата. – Я ж ничего… Мне ведь восемьдесят девять годов уже.
Говор у неё какой-то необычный, ещё более округлый, чем у других старух. Голос льётся, чистый, как вода, хоть и не молодой уже, но всё равно – спокойный, ровный голос.
– Да, Лизавете Ивановне девяносто скоро! – с гордостью говорит её брат. Наливает воду в чайник, ставит на стол пиалу с маслом и вторую – с вареньем. Достаёт из ящика кирпич серого хлеба, режет толстенные куски. По-мужски. Жу смотрит на его руки, широченные, белый шрам у основаня большого пальца на левой. – Ничего, Лизавета, ты ещё нас всех переживёшь! – гремит хозяин.
– Ай, да что ты! – отмахивается старушка и мелодично смеётся. Смотрит на Жу – весело ли, хорошо ли тут, с нами? Жу улыбается: да, хорошо.
– Дождише – смерть! – продолжает хозяин, выкладывая порезанный хлеб горкой. – Ехали – ни черта не видать. Зайца чуть не сбил на дороге. Да вот рассказывал парню – тебя как звать? – поднимает вдруг глаза на Жу.
