Жу закрывает глаза. Слова Ленки мелькают белыми хлопьями. Жу встаёт со стула:
– Ладно, я пойду.
– Нет, погоди, погоди! – Ленка даже как будто пугается. – Я, знашь, поняла-то что: вот они говорят: «Ленка Быкова сглазила! Понеси тя леший сказала!» – так я сама не своя. Мне и плохо, и голова того, знашь. Я не умею сглазить-то, я же знаю. У меня глаз не такой. Мне, знашь, бабушка тут одна, она не живая уже, она мне говорила, какие слова надо, да чего, и говорит: «А сглазить сама даже не пытайся, не сможешь. Ты сглаз снимай, а сама навести порчу не сможешь. У тебя, – говорит, – глаз голубой, а это только такие, у кого глаз чёрный». А на тебе сглаз есть, я вижу, сильный, у меня, вишь, голова три дня от тебя болела. Сильный сглаз, кто-то тебя заурочил, уж я не знаю кто, кто-то сильный.
От потока Ленкиных слов начинает подташнивать. От слов и от запаха в её доме, нечистого, душного. Хоть бы она окна, что ли, открыла, сил же нет здесь находиться, дышать нечем.
Жу стаскивает шапку.
Ленка замолкает, будто её выключили. Пучится на голову Жу. Потом на лицо. Потом снова на голову.
– Это что? – спрашивает, кивая Жу на темя.
– Порез. – Жу трогает пластырь пальцем. Уже почти не больно.
– А сбрилась-то зачем? Прям как уголовник, прости господи.
Она вдруг подхватывается, как будто вспомнила чего, и шагает к печке. Печка у неё маленькая, не такая, как у Манефы, просто труба торчит из стены. Несерьёзная какая-то печка. Ленка открывает её, начинает внутри шерудить кочергой.
– А ты не блажная, не блажная, я же вижу, нормальная девка, – приговаривает, отвернувшись. Потом идёт под икону, берёт из угла банку с водой, и в руках у неё ещё одна банка, поменьше, тоже с водой, и вот она капает из той банки, что за иконой, в первую и возвращается к Жу. – Сглазили тебя просто, я же вижу. Кто тебе уж там это сделал, не знай, но хорошо наладил, сделано было или давно, или хорошо. Или давно и хорошо, вот, одно из двух… Я как первый раз тебя встретила, ты такая кака-то, не знаю, какая… «Ой, – говорю, – так эту девку жалко, – говорю тёте Толе-то, – такая вся синепуха пришла». Всё ждала вечером, до вечера ждала, думаю, тётя Маруся-та увидит тожо, что ты сглаженная, да пришлёт ко мне, куды ошо-то, больше некуда. Ну, не хочет, не прийдёт… а чё я могу? Побежу искать, наваливаться сама, что ли?
– Какая синепуха? – спрашивает Жу; слово застряло в голове, как репей.
– Нет, говорю, пусть, раз не пришла, дак не пришла. – Ленка не слышит, гонит дальше. Держит банку меж полных коленей, а сама старается никуда не смотреть, крутит головой, крутит руками, лишь бы не бросать взгляд на бритую голову Жу. – Я ж не буду сама наваливаться… А вот вишь, пришла – и слава богу!
Пришла, думает Жу. И зачем на самом-то деле пришла?
– А вы знаете, как меня в итоге нашли? – спрашивает громко, чтобы перебить поток Ленкиной речи.
– Дак травина. Я говорила – бочечку у нас украли, дак от у тёти Маруси брали мы эту травину. А бочечку украли из колидора, у нас общий коридор-от был…
– Нет у Манефы Феофановны больше травины, – перебивает Жу, пока Ленку не понесло. – Сгорела. Давала она её какому-то… лектрику, и вот.
Ленка цокает языком, качает головой:
– Я-то думала, тётя Маруся тебя травиной-то и нашла.
– Вы знаете, где травину можно взять? Где можно сорвать? Где-то же она растёт.
– Дак я не рвала её, травину-ту, я ж не знаю, – ширит Ленка честные глаза. – У нас-от и нет её. Это знашь где? В Палкино берут. Там люди знаткие, в Палкине. Где-то там, в конце деревни у них озеро. Знаю, что растёт где-то там, но где – не знаю. – Вдруг склоняется к Жу по-над банкой, и говорить начинает тише, и глаза делает у́же. – Дед, Ананий Васильевич, мой свёкор, ездил, бабульку одну возил за этой травиной. У него моторка казанка, лодка. И он на моторе, вот, ездил эту бабульку… Бабулька идти уже не может, дак она села в лодку и всё. И вот она подсказала, где, куда ехать. Они приехали туда. А нарвать травину надо. Туда-то хорошо лодка шла, быстро так, хорошо. Ага, а обратно поехали, она травину-ту рвёт – и не рвётся, рвёт – и не рвётся. И она: «Ананий Васильевич, заводи!» Оторвалась травина-та, но лодка не идёт. Лодка-то не идёт! – делает Ленка большие глаза и отпрядывает. Вода плещет через край банки. – Мотор работает, и всё на одном месте. Ну, кое-как, кое-как, где веслом, где как – стронулись. Место какое-то проехали – и как рванула лодка. Всё. Теперь уже всё. Травина наша!
– А почему так было?
– Кака-то лешего трава, сказали.
– Так почему лодка-то не шла?
– А не знай, держал кто-то. Она сказала, черти держат, дак. А что, кто ошшо потерялси? – спрашивает вдруг Ленка, и в голосе – звенящее, болезненно любопытство.
– А больше никак искать нельзя? Другого ничего нет, одна травина? – спрашивает Жу, будто не слышит вопроса. Ленка не слышала про синепуху, Жу не слышит сейчас – один-один.
– Ну, ошшо трубу открывают и кричат в трубу. Вот, заслонка. – Ленка вскакивает, выдвигает в трубе железную перегородку, распахивает саму печку. – Только надо затопить и с первым дымом открыть. Ну, это сейчас задвижка такая, а ведь раньше-то была – как кружки-то вынимаешь, там такая дыра, в небо. И надо, значит, слова говорить. Сейчас скажу: «Дым-домовой… там… верни раба Божьего такого-то, – назвать надо, – домой». Несколько раз тоже это. Три раза надо повторять. Ну, вот потерялси если человек. Да, утерялси человек, натти не можем. Три дня дома нет, два дня дома нет – куда-то ушёл, куда-то сгинул… А, от, вспомнила, все слова-те вспомнила: дым-дымовой, ты ветру брат родной, летаешь ты с севера на юг, с юга на север, всё видишь, всё знаешь, гони такого-то домой, не давай ему покою ни днём, ни ночью… Ну, как-то так. Как-то так. А кто потерялси?
Жу подмывает ответить, но молчит. Ленка как-то догадывается, что не услышит ничего, садится снова у открытой печки с этой своей банкой и принимается ножом рисовать кресты по воде. «Отче наш иже еси на небесе», – рисует, бормочет, и что-то ещё про Георгия Победоносца, и что-то ещё про ветер, соль и воду, и что-то ещё – Жу не слышит, только смотрит, как она рисует. «Отче наш», – бормочет Ленка, и встаёт, и закрывает печку, задвигает со скрежетом заслонку в трубе, потом трёт лицо тыльной стороной ладони, как кошка умывается. Жу смешно. Жу смотрит и сдерживается, чтобы не засмеяться, – как вдруг Ленка оборачивается и брызжет изо рта водой прямо в лицо Жу! Жу вскакивает, прикрывается руками. Капли неприятно холодят лысую голову.
– Но-но, не брезгуй, чише будешь! – говорит Ленка, вытирая рот щепотью. – Вот, банку тебе дам, ты домой неси, но сразу иди и ни с кем по пути не разговаривай. Не разговаривай, пока банку дома на стол не поставишь. Будешь из этой банки каждый день умыватьси, пока не кончится, поняла? Через порог перешагивать буш, говори: «Через порог перешла, слова перенесла». А то работать не будет. Поняла? Ну, ладно. А что ты такая призорна… Жизни же в тебе нету! – качает потом головой, как будто жалко ей Жу. – У нас одна продавшица, я помню, она сейчас уж не работает, дак така была тожо призорна, така… Всегда, говорит, нательное бельё носила на леву сторону. Вывернуто. Чтоб не прилипал. Призор-от, сглаз-от, знашь… Погоди, я тебе ещё булавку дам, – вдруг подхватывается она.
