И тут, у самого порога налетает на безумный, железобетонный взгляд.
Альбина крутит глазами, как будто хочет увидеть не только Жу, но и то, что за Жу, – стены, лики на стенах, которых ещё не разглядеть под слоем пыли и старой краски. Губы сжимаются, шевелятся, как черви. Но Альбина молчит. Сухие коричневые пальцы перебирают концы платка на голове. В храм пошла – белый платочек повязала.
– Ты молитву знаешь какую-нибудь? – вдруг спрашивает тихо. Губы чуть приоткрываются. Не говорит – отмеривает слова через щёлочку, елейным, сладеньким шёпотом, будто капает смола из древесной ранки. – Какую-нибудь молитвочку?
Жу пожимает плечами. Просто обалдевает от этого вопроса и не знает, что сказать.
– Господи, спаси и помоги. Знаешь эту молитву? Её надо твердить постоянно. Внутри себя держать: Господи, спаси и помоги. Иной раз ребятишки прибегут: тётя Альбина, тётя Альбина! Бегают ребятишки. Я: Господи, спаси и помоги. Твердите. И ты тверди.
«Видели мы этих ребятишек, которые бегают», – думает Жу, но натыкается на пронизывающий взгляд Альбины:
– Тверди: Господи, прости и помоги.
– Господи, прости и помоги, – повторяет Жу, и Альбина кивает:
– Так, так. И всё время тверди. Всё время при себе надо держать. Ты когда начинаешь что-то делать: Господи, прости и помоги. Молитв много всяких разных, а самая простая вот эта, её всякий должен твердить: Господи, прости и помоги. Ко мне же много всякого народу ходит, кому помочь, кому пособить. А я что могу? Я возьму, помолюсь: я такая-то Альбина, молитвенница, грешница. Грешнее всех грешников на земле. И Господь управит. Не Альбина лечит – Господь лечит. Вера спасает. Если тот человек верит, и ты веришь, и просто наложишь руки, если у человека беда случилась, а ты с любовью к нему, и говори, чего хочешь, но чтоб тому человеку было приятно и любо, – и вся боль уходит. Так тут же опять Евангелие говорит: «Иисусе Христе, почивай во мне. Ты во мне. Я в тебе». Кто против нас с тобой? – Она оборачивается направо. Жу тоже смотрит туда. Машины за углом, пустырь, мужиков не видно – наверное, все в пристрое. – Справа посмотрел – нет никого. Кто против нас? – поворачивает голову в другую сторону, где берёзы и магазин. – Нет никого. Нас двое: я и Господь. А он один. Это лукавый. Так сказал эту молитву, да и всё, пошёл дальше. – Альбина снова закатывает елейные глаза.
– Понятно. Спасибо, – говорит Жу и пытается её обойти. – Пойду молиться.
– И ты вот это, – вдруг вскидывается Альбина и хватает Жу за руку, тянется к лицу, как будто самое важное забыла сказать: – В головушку себе возьми, что истина должна именно о любви быть. Только любовь. Хоть ты там министр, хоть кто. А все перед смертью собираются в церковь. Дак это тоже для отвода глаз. Если в душе ничего не было, так хоть за тебя и молились, а всё не то, всё не то. Каждый человек за свой хвостик будет подвешен. Каждый за свой прожитый, этот самый, путь ответит перед Господом Богом в последний, в последний, этот самый, момент. Понял? Поняла? Понял? – говорит она суетливо и пытается схватить Жу за руку.
– Вполне, – говорит Жу и отцепляет руку, выдёргивает, как из клешней. – Пойду я, спасибо.
Обходит её и идёт по дороге в сторону школы. Стараясь не ускоряться, не показать, как хочется слинять – идёт, ощущая в спину взгляд красных воспалённых глаз.
И только когда заворачивает за угол, это чувство проходит.
Не раз, не два, не три, не четыре
Школа выглядит совсем пустой и нежилой, даже как будто заброшенной. Двери закрыты, музыка не играет. Только галки прыгают по берёзе во дворе, расхаживают по крыше, стучат когтями. Жу глядит на них, глядит на окна. Но они пусты, никто не мелькнёт внури. Лагерь закончился, все ушли в отпуск.
Жу обходит школу, перебирается через перелаз и идёт дальше по дороге, к дачным домам, где тоже как будто бы нет ни людей, ни жизни, где пялится на проходящих снеговик из чугунков и живут в овраге злые комары.
Двор тёти Вали пустой и никого не видно, когда Жу подходит к дому. Заходить не хочется – где-то тут собака, Жу прекрасо помнит о ней. Но ведь звонка нет, и даже постучать не обо что – ворот нет тоже.
– Здравствуйте! – кричит Жу, не перешагивая невидимой границы. И дом, и хлевы, полные только мушиного жужжания, отзываются тишиной. – Здравствуйте! – кричит Жу громче. – Кто-нибудь есть?
Тишина. Жу переминается с ноги на ногу. Что делать? Оставить банку и уйти, а завтра вернуться? Надо было, чтобы Манефа позвонила тёте Вале, предупредила, что я приду. Ну, а теперь что?
– Ау? – кричит Жу снова и, видимо, нарушает всё же границу, или просто у сторожа не выдерживают нервы – обрушивается из двора громогласный лай, звенит цепь, псина выскакивает и прыгает, не в силах дотянуться. – Я понимаю, я всё вообще понимаю, – бормочет Жу, отходя обратно на дорогу, но собака уже не может успокоиться, прыгает и прыгает, лает и лает.
И тут гремит дверь ближайшего сарая, и слышится голос тёти Вали:
– Но, тихо! Разбрехался. Кого тут принесло?
Она подходит к забору – и лицо, мятое, заспанное, и одежда, всё кажется ещё более потрёпанным, чем в первый раз. Глаза заплыли. Тётя Валя с трудом разлепляет их, смотрит на Жу – и узнаёт.
– А, дак это, что тут-то, а ба, а ба!
– Мне бы молока. – Жу протягивает банку.
– Молока? Дак я ж не знала, не оставляла же. Что тётя Маруся-то не сказала? – Голос у неё глухой и как будто пыльный, сонный, совсем слабый. Даже шепелявит как будто бы меньше, или это просто не слышно в тихом шелестении говора. – Я бы оставила утренне, а теперь только вечерне. Так ты вечером приходи, придёшь?
– Хорошо. – Жу пожимает плечами. Но видно, так неуверенно это получается, что тётя Валя качает головой и говорит:
– Погоди, я тебе творога сейчас дам. – И устремляется к дальним сараям. На ногах у неё – калоши, большие, больше нужного размера, они норовят свалиться, и тётя Валя шоркает ими по земле, придерживая на каждом шаге.
– Мне не надо! – кричит Жу. – У меня денег нет, на молоко только.
– Я так! – кричит тётя Валя и скрывается в чёрном нутре дальнего сарая.
Собака, быстро забыв о Жу, тащится за ней следом, зевая: видно, тоже спала, как и хозяйка.
– А ит, говорят, ты пропала. – Тётя Валя возвращается с большим тазом, прикрытым белой тряпкой. – Тебя, говорят, искали. Дак насилу нашлась! Говорят, тётя Маруся травину ложила, у ней травина-то есь.
– Нет у неё травины, – отзывается Жу, но тётя Валя не слушает. Подходит к верстаку, ставит таз, что-то колдует над ним – Жу из-за спины не видно.
– У меня-от тожо один раз было… Я на ферме работала, – говорит, не оборачивается на Жу. – Дак у меня корова-то убежала. Это, ноцью сторож йё… она отвязалась, он, видно, её и послал. Она убежала. Три дня бегала! Покажется, только к ей, а она опять в лес. Вся исцарапана ужо, исхудалая. – Тётя Валя подходит, вытирая руки, смотрит на Жу такими глазами, будто говорит про неё. – Потом-от нашли. Она живая, но всё бегала, её не успокаивало. Я так-от сама всё знаю, а тут, вишь, послал, дак я ницьего, цьего я могу?
