Маруся. Тётя Маруся – Мария Феофанна, а просто Маруся – Мария Семёновна. В голове медленно всплывает круглое личико, хитрые глаза. Маруся – вот кто это был. Она и рассказала Манефе, что видела меня в магазине.
Меня и Ленку.
– Понеси тя, сказала, – продолжает Манефа тем временем. – От и понесло. Мы ж, знашь, это самое, три дни искали, а натти не можем. Нету, никто и не видал. Как в магазин зашла, это самое, видели. Как хлеба, чего ли купила. И всё. Вышла – и сгинула.
Батарейки, хочет сказать Жу. Ещё ведь были две батарейки. Пальчиковые, в кармане. Где они сейчас? Но не говорит ничего, молчит. Перед глазами мелькает: мох, болото, лес. И шлёпают по воде сапоги. Было же, было? Понеси леший…
А вдруг – правда, там? Всё ещё там. Остался. Часть меня. Всё ещё там, поэтому вижу. Через него всё вижу. И как же вытащить оттуда? Как найти?
– А где эту травину берут? – спрашивает Жу как будто помимо своей воли. Ведь скажешь – и придётся искать. Подниматься. Идти. А Жу не может. Даже сидеть пока не может, не то что искать.
– Дак в Палкине. Там люди берут где-то. Наверное, ошшо остался кто, кто берет её там. Я не знаю.
– А как это… как это делать?
– Да я-то не знаю, – повторяет Манефа с напором, – но были люди, кто за ей ездил. Этот, брала у кого, мне и говорит: «Я бы отдал тебе бесплатно. Но мы ведь тоже, – говорит, – на лодке за ей ездим. Ведь надо рвать-то, – говорит, – ночью, да ведь один день только в году-то рвём. Дак тоже за бесплатно-то мы, – говорит, – не отдаём».
– В какой день?
– А?
– В какой день? – Жу падает на слова всем телом. Они слишком стали лёгкие, слишком тёплые. Вылетают изо рта и мечутся по комнате бессмысленно. Надо поймать, направить. Толкнуть их к Манефе.
– Вот в какой-то день, в июле, в какой-то день.
– А он рассказывал, как её рвут?
– Нет, он не рассказывал. Да только, говорит, колючая она. Колючая, да. Её голыми руками не возьмёшь. И высокая. А! – вдруг вспоминает она и подсаживается к Жу на диван. – Вишь, я сказала: «Дак, может, у вас не одна она?» Он говорит: «Ой, ты, деука! Ведь надо, – говорит, – съездить-то, ты знашь что, на лодке. В эту… в чащу… в эту… В согру! Да, – говорит, – а как возьмёшь и домой уж пойдёшь, не оборачиваться ни за что, вот ни за что не оборачиваться! Будет тебя хлестать, ты уж, знашь что, крепись. Ведь сзади-то так хлёшет, что вот, думашь: ага, эта лодку мою можно опрокидывать так-от! Но, – говорит, – всё равно, едешь». А я говорю: «Дак ведь можно не на лодке, а кругом озера-то обойти. На другу-то сторону». А он: «Где, ты думашь, это растёт-то? Она ведь в одном месте, – говорит, – растёт».
– Так где? – спрашивает Жу и понимает, что почти кричит. Слова вылетели быстро и хлёстко, всё напряжение собралось в них.
Манефа делает большие глаза, как будто слова её прибили, и смешно разводит руками:
– Не знаю. Это я не интересовалась.
– Хорошо. Хорошо. – Жу закрывает глаза, кивает. Начинает всем телом качаться. – Хорошо, – бормочет всё тише. Палкино. Снова Палкино. Опять лес. Пройти через лес. И найти. Травину найти и брата. Ох, только бы не выдуло всё это сейчас сразу в дырку.
Жу сжимается, прикрывает лицо руками. Хочется темноты. Хочется выть. Раскачивается всем телом.
– Полно, полно, деука. – Чувствует, как большая ладонь гладит её по спине. И почему меня не бесит всё это – эта рука, эта девка? Почему? – Полно. Пройдёт. Поспи. Ляг, знашь, это самое. Шторы давай того. – Над головой шуршит ткань, стучат кольца гардин. – Поспи давай. Рано тебе ошшо. Вот так, самое это…
Жу не хочется спать. Жу думает, что не будет спать. Но ложится, сжавшись, как ёж. И засыпает. Не понимает этого – а уже спит.
И только видит, как идёт по лесу – сама ли, брат ли. Через болото. Через согру. Идёт и идёт.
Хвостик
В следующий раз Жу открывает глаза от странного прилива сил. Непонятное счастье вместе с простым физическим здоровьем растекается по телу, и Жу так хорошо, что хочется смеяться. А ещё – есть. Ужасно хочется есть. Прямо сейчас – бежать на кухню, найти там всё, что припасла Манефа, кашу, или хлеб, или сыр, или что у неё там может быть ещё – и есть, есть, запивая крепким сладким чаем, пусть даже принцессой Нури. Главное – есть, пить, жить, ужасно хочется жить.
За стеной что-то шоркает, скрипит дверь. Жу садится – и в этот самый момент из комнаты Манефы, пятясь задом, выходит молодой парень в голубых джинсах. Аккуратно переступая, он несёт какой-то ящик, на вид тяжёлый, и следом за ним, придерживая другую часть этого ящика, выходит мужчина, старший, усатый. Жу замирает, видя их обоих вместе. А они так и идут не торопясь, осторожно, не глядя на Жу, спокойно выходят на кухню вместе со своим ящиком.
Слышно, как хлопает дверь из избы. Потом другая – она ведёт в огород, к бане и туалету.
Жу вскакивает, прилипает к окну – вдруг сейчас выйдут из дома и их будет видно тут тоже? Но угол дома не разглядеть. Жу распахивает окно и высовывается наружу, смотрит, вдруг появятся, вдруг вывернут.
Но нет. Нет. Солнце сияет. И жарко. Чудесный летний день. Хочется жить, и есть, и вообще куда-то идти, что-то делать. У Жу даже зудит в груди от нестерпимого желания куда-то бежать прямо сейчас.
– Да что ты, баушка, не видишь, что ли! Не больная она ничего, а так – малохольна. Ну что она целыми днями делала? Всё сидела да сидела, как сыч. Конечно, повернёшьси с такого.
Ольга. Выговаривает Манефе. Вон они, на грядках – Ольга в резиновых сапогах, подоткнула платье за пояс, ноги широко расставила, стоит, как генерал, над своим войском. Манефа сидит на низенькой табуреточке и что-то отвечает, не слышно. Но Ольга, конечно, слышит. Послушала, послушала – и заводится снова:
– Да это всё от лени, баушка! Дела у ей нету, никакого дела! Ни дома, ни тут. Знаю я этих городских, они только уткнуться в свои эти – и больше ни о чём вообще. Марина тоже: помогать будет, ты как на смену уедешь, дак вот… Конечо! Помощи с ней – какая уж тут помощь! Тепло вон, дак в огород хоть бы вышла раз, свёклу полоть давно пора, огурцы… И что? Дождёшьси с ийё! Пороть таких надо. Была бы моя – драла бы, как сидорову козу!
Манефа что-то отвечает опять. Жу слегка подаётся к открытому окну, но всё равно не слышит. Да ладно, какая разница. И так всё понятно. Жу отстраняется от окна.
– Баушка, не то ты всё заладила. Так это не исправишь. Работать ей надо. А я уеду – уеду же скоро! – как я вас двоих оставлю? Так-от думала, хоть кака-то польза, а она же всё одно, что ребёнок несмышлёный, этакое дитятко. Так вот вы и будете – старый да малый. И как вас оставить?
Манефа что-то отвечает. Что можно на это ответить? Жу вот не знает, что отвечать. Хочется зарыться куда-нибудь, закрыть глаза и не дышать. Почему Ольга что-то хочет от Жу? Почему они все что-то от Жу хотят? Жу никому не мешает, Жу просто есть и всё.
