Пузырёк кровяно-красного стекла без всяких надписей. Жу открывает – оттуда разит непонятно чем: и спиртом, и какой-то отравой.
– Как мазать?
– Да так-от, бери да мажь.
Жу послушно льёт на ладонь вонючую, жирную, густую жидкость – и сразу ухает на голову. Кожу дерёт, будто кто вцепился в неё когтями. Жу шипит и морщится. Машет свободной рукой, как будто старается задуть жжение.
Постепенно и правда проходит. Остаётся резкая, как бы ментоловая свежесть. Холодная дырка в голове. Кажется даже, что через неё с тихим шипением сифонит воздух.
– Поисть встанешь? Иль так пока?
Жу молчит. Пытается думать, но мысли со свистом всасывает в дыру. Есть не хочется. Сил нет. Но встать надо. Непонятно зачем. Просто – надо.
Манефа всё решила по-своему. Вдруг перед Жу – чашка с чаем. Ложка в ней. Пар поднимается в лицо. Обдаёт теплом и влагой.
– Варенье малиново намешала. Лучше бы мёду, да нет мёду, дак от. У нас тут есть одни, кто пчёл держат. Я говорю: «Анастасия Васильна, есть, что ли, мёд-от?» – «Нет, не гнали. Холода стоять». Вот, всё холода да холода. Ну, мож, распогодится, самое это.
Под её бормотанье Жу хлебает слишком сладкий, с лёгкой кислинкой горячий чай. Думает: так привыкну к ней, как к телевизору. Понимает, что думает, что мысль задержалась в голове, не выдуло её в дыру. Похоже, чай помог.
– Манефа… Феофанна, – начинает, но горло ещё как не своё. Человеческие слова плохо ложатся в неуклюжем зверином зобу. Кажется, Жу вообще разучилась говорить с людьми, надо заново привыкать.
– Да что – Манефа Феофанна. Тёть Маруся зови, да, тёть Маруся.
Жу закрывает глаза. В темноте проще. Легче. Слышно, как Манефа ходит по комнате.
– Расскажите про травину, – спрашивает Жу, не открывая глаз. Выдавливает из себя каждое слово, как пасту из тюбика. Слова получаются объёмные, плотные. Тяжёлые, они падают к самым ногам. Расскажите. Про. Травину. Их можно поднять, они мягкие и слегка холодят кожу, как от ментола.
– А чего про неё рассказывать-то? Травина как травина.
– Какая она? Что это? – Слова ложатся в раскрытую ладонь. Каждое новое слово всё теплее и легче, опускаются дольше. Последнее падает, как пух, качаясь, долго-долго.
– Да я-то не видала. Я ж её только брала… Я ж её не видала. – Манефа отпирается смешно, как ребёнок. Но Жу сейчас не может смеяться. Жу молчит, потому что говорить много не может. Но Манефа не выдерживает, заводит снова: – Вон в Палкине брала. Как ревизия пришла, у меня из зарплаты стали высчитывать эту… недостачу. На что буду жить-то? Так от сказали мне, что, дескать, съызди в Палкино. Я и поехала. Вечером, после работы и поехала, знашь что, это… С одними договорилась, меня свезли туда по пути.
Она ходит по комнате, тяжело переставляя пудовые ноги. Что-то двигает. Опирается на стул. Жу слушает. Слова и звуки. Но надо – слова. Чтобы понять.
– Сказали у кого: Ивана Прокопьевича. Я и поехала. Я не знаю, где он живёт. А этот, который мужик-то повёз меня, и сказал: «Вот он живёт, тут, в зимовушке». Ну, я зашла к нему, он это… всё, честь по чести: «Что у тебя сделалось?» Вот так и так. «Ну, ладно, деушка, надо за травину платить».
Платить. За всё надо платить. В голове белеет. Жу хочет открыть глаза, но не может. За всё надо платить.
– Открыл трубу, потом-от чего он там делал, у шишка́, чего, знашь, кудесил…
– У шишка? – Жу открывает глаза. Даже не понимает как, сами открылись. – У шишка?
– Ну вот, эти, пеци, дак… шесток… – Манефа не в силах объяснить, просто кивает на трубу. Жу пытается повернуть голову, в ней стреляет болью. Жу закрывает глаза. Кивает. Ладно, пускай. Шесток так шесток. – Дак вот, знашь, трубу открыл, и чего он там говорил, не знаю. Потом: «Поди, только ни с кем не разговаривай». Ну, как я поеду, как ни с кем не буду разговаривать? Как вот мне из Палкина за пять с лишним кило́метров ни с кем не говорить? Я говорю: «А нельзя как-то это?..» Он говорит: «Нет, голубушка, как хочешь…» И подал вот – вот такой, знашь что… ну как тебе сказать? Связка такая, газетой обмотана. Вот такая.
Наверное, она показывает, но Жу поздно открывает глаза. Комната. Яркий свет. Манефа проявляется тёмным силуэтом, как в негативе. Размахивает руками.
– А я говорю: «Открывать-то можно?» – «Нет. Ни в коем случае не открывать. Придёшь, – говорит, – занесёшь домой, как через порог перейдёшь: “За порог перешла – слова перенесла”». Ну, я пришла сюда, у мя дома двое было, знашь что: Ольга вон и ошшо одна сидела. Вот так зашла, помню, так вот закрыла рот, – она перехватывает его ладонью, глядя на Жу. Глаза большие, как у той обезьяны. Немая обезьяна. Жу не смешно. – Закрыла – и перешла.
– А вы меня… – Жу делает усилие. Слова уже совсем согрелись, но всё равно не идут. Сказать их сложно. Надо что-то с собой сделать – поверить. Например, поверить. Что всё это на самом деле. Сейчас. С Жу. А поверить тяжело. – Вы меня с ней… с её помощью искали?
– Что ты, деука! Нет давно травины-то. Люди-ти разны, у одних тоже травина была, да оне не отдают никому. А мне что? Ничего, у мя просят, я говорю: «Ой! Забирайте!» Приехали одни, я отдала. Он увёз. Положил. Неделя прошла, две, я потом… Он на пилораме, лектрик, дак он сюда приезжал, я и говорю: «Ты, знашь что, привези мне травину-то». Он говорит: «Да привезу. Вот, – говорит, – поеду – забуду». А потом – всё! – Она хлопает в ладоши и смотрит на Жу большими глазами. – Дом сгорел. «Было положено, – говорит, – в дому, и всё, дом сгорел, и травина вместе, сгорела».
Манефа разводит руками. Смотрит в сторону, куда-то вбок. Жу не верит. Жу плохо соображает, но не верит. Как животное. Как ребёнок. Когда спрячут за спину мяч и говорят: всё! Нет! Но ребёнок не верит. Обходит вокруг. Ищет. Жу чувствует себя так же.
– А как же меня… как?
– А ты помнишь чего? – спрашивает Манефа и вцепляется вдруг глазами с въедливым любопытством. – Что было-то с тобой, самое это?
Жу молчит. Помнит – не помнит. Всё уносит в дыру в голове раньше, чем успеет зацепиться. Белёсое, мокрое. Пятна мягкого мха. Собственное дыхание, тяжёлое, и как идёт по болоту, гребёт и падает. Небо. Деревья. И сапоги. «Ыы!» И снова болото, болото, болото, редкие стволы мелькают в глазах.
Согра.
И дышит, дышит тяжело – она ли, брат ли? Брат ушёл на болото, она лежала. Брат. Ушёл. Брат…
Кашель сжимает грудь. Жу задыхается, хрипит. Кашляет до черноты в глазах. Плещет на руки чай, чувствует, как Манефа отбирает чашку. Слышит, как что-то бормочет, гладит по спине. Постепенно грудь расправляется, кашель отступает.
– Это Ленка тебя послала, – выплывает из темноты, возникшей от кашля, лицо Манефы. – Ленка. А потому что Люська ей отдала, это самое…
– Как – послала? – выдавливает из себя Жу. – Куда?
– Так она же сказала: понеси тя? Сказала? Все слышали, она сказала. Маруся слышала, она же тогда в магазине-то была, это самое.
