Жу видит, как чёрная женщина появляется в проходе у сцены и замирает, видя всю эту обстановку.
– Напомнить вам о важности выбора правильного жизненного пути…
Кто-то подходит к окну, отдёргивает занавеску, болтающуюся снаружи, и со звоном закрывает раму. Голос обрывается. Во дворе становится совсем сумеречно. К чёрной женщине через всю столовку быстрым шагом идёт кухарка тётя Света, и вместе они скрываются из глаз.
Трещат кузнечики. Где-то далеко кричит одинокий петух. По небу опять ползут тучи. Жу так и стоит под берёзой и не знает, почему не уходит.
Женщина с кухаркой появляются из чёрных боковых дверей школы.
– Да я, вишь, не того, я бы того, да вот что-то, вишь… – доносится голос женщины, извиняющийся, тихий.
– Ой, Валька, Валька, всю жизню так, ладно! – отмахивается кухарка. – Сказала же: вечером приходи. Ну, бегай сама нонь, как знашь. А, да вон же! Не ушёл! – вдруг она замечает Жу под берёзой и машет рукой: – Женя, иди-ка сюды.
Жу подходит. Женщина смотрит исподлобья.
– Вот Валентина-то, с молоком котора, – говорит тётя Света. – Но, ладно. Договоритесь, – бросает и уходит снова в провал школы. Жу чувствует, что сейчас, вечером, оттуда пахнет, как из старого подъезда – сыростью, подвалом, землёй.
– Так ты это от Манефы Феофанны-то? – спрашивает женщина. Она сильно шепелявит. У неё загорелое лицо и морщинистая шея, у неё подбит глаз и короткая мужская стрижка. Когда она улыбается, видно, что передних зубов нет. Она замечает, что Жу это замечает, и улыбается снова – по-детски наивно, как будто извиняясь. Жу чувствует к ней симпатию и улыбается в ответ.
– Да, мне молока, – говорит и протягивает сумку с банкой. Весь день эта банка оттягивала руку, но Жу удалось о ней забыть. И вовремя вспомнить.
– Дак я знала бы, оставила бы, утром оставила бы да принесла, что не позвонили, надо же звонить, – тараторит тётка, разводя руками. – А теперь не доила ошшо, дак я подою и принесу, можот, подождёшь?
– Давайте я с вами лучше схожу, – говорит Жу, вдруг представив, что придётся торчать здесь, под берёзой, ещё неизвестно сколько, а будет холодно, и будет пахнуть могилой из открытой школы, а потом оттуда пойдут выпускники, все счастливые, взрослые и пьяные, а Жу так и будет торчать и ждать, стоять и ждать трёх литров молока.
Нет, уж лучше с ней. Куда угодно – но прочь отсюда.
– Со мной? – удивляется Валентина. Это звучит как «фа мной». – Ну, недалеко дак. Пойдём.
И устремляется вперёд своей падающей походкой. Жу оборачивается на брата, он всё это время стоит поодаль, руки на груди, вроде его это не касается. «Идём?» – спрашивает Жу глазами. Брат пожимает плечами: иди, чего уж теперь.
Обогнули школу. По очереди перелезли через деревянный перелаз вместо ворот. Вышли на другую улицу.
Тут пустырь и колонка. Широкая пыльная дорога вверх – в гору. Домики убегают на холм. Наверное, тот самый, на котором вчера лежала сизая туча.
Тётка переходит дорогу и углубляется по боковой, узкой улочке в сторону дальних домов. Жу ускоряется, чтобы идти с ней в ногу.
– У внучки вчера день рождения был, – говорит Валентина, по-прежнему будто извиняясь. – У внучки, три года дак. А мой-то, мужик-то – ну его, ну его! – морщится как от лимона. – «Да я то, да я сё!» Я ему: «Спи ужо!» А он: «О! О!» И драться. Ох, не люблю, смерть! Вот, пальчик зашиб. – Она протягивает правую руку, большой палец опух и покраснел. У Жу глаза ползут на лоб. – Да ну его к бесу. Дурак человек. Я-то утром доить – не доится. Я так, и не так. Никак. Час провозилась, иду, ему: «У, ты, дьявол, сам дои!» А он: «Да я! Да я…» Говорят, пчелиным ядом надо, а где его взять, яд-от? У нас есть, пчёл кто держат, на Ко́шачьем городке живут, дак дойди! На Кошачий-то городок. Пока-от луку привязывала, знашь. Варёну луковицу, тёплу, приколотила – вроде легчат. А глядь, легла – да уснула. Всю-то ночь не спать, шутка ли? Уснула, в школу не пришла. Это невестка моя, Светка. На кухне работат. Молоко ей ношу когда дак, а сегодня вот не пришла. А куды его деть – телёнку и споила. Собаке да телёнку. Творог даже не ставила – куда его, столько творога! Тебе не надо творога-то? – вдруг оборачивается с надеждой.
– Нет, меня не просили. Да и денег…
– Ой, да так дам, так, ты только забери! – машет руками Валя. – А молоко чичас будет. Чичас. Подою – и будет.
– А как же вы с пальцем-то?
– А, ниче! Это так, ниче! То ли ошшо бывало. Я ж из-за него, паразита, два месяца в больнице лежала, как он меня один раз прибил. Дак и он не просто – его посадили тогда, да. Посадили, полтора года сидел. Но, а это – чего, туфта. Так я чичас. Подою. Мигом.
И она быстрее припускает вперёд.
Улица становится всё у́же, воздух – холодней. Справа дома пропали. Пошли заросли ивы, пахнет стоялой водой. Комары вьются тучами. Слева ещё стоят дома, но какие-то другие – как будто дачи. А может, дачи и есть.
Прошли мимо весёлого домика с крашеным жёлтым боком. За низеньким заборчиком стоят две фигурки, похожие на снеговиков, – это чугунки составлены друг на друга, от большого к маленькому, сверху надеты шляпки, цветочки, приделаны косы из пакли.
Это брат говорит, что из пакли. Жу не до того. Жу даже не успевает как следует их разглядеть, бросает взгляд мельком – и вперёд, за тёткой, чтоб не отстать.
А она уже сворачивает в следующую калитку.
Дом там совсем не такой, как остальные, не весёлый и не дачный. Да и домом его сложно назвать. Стоят по периметру двора низенькие кривенькие тёмные сараюшки. У дальнего – ворох сена, и ходит там большая чёрная собака.
Видит Жу, кидается с оглушительным лаем.
– Опять… – вздыхает брат обречённо.
– Ну, чего разоралась! Найда! Фу! – кричит тётка так, что перекрывает лай. Собака рвётся, звенит цепь – через весь двор натянута железная стропа, к ней собака и привязана. Жу замирает у самой калитки. – Не боись, она на всех так, – успокаивает тётка, проходя куда-то за сарайки. – Внучка приходит – дак она и на внучку кидаетси. – И снова к собаке: – Найда, фу! Ах ты ж сукина дочь! – и опять Жу: – Ты постой, я чичас.
Жу не видит её за углом сарая, она звенит там ведром, шумит водой – и выходит вдруг преобразившаяся, умытая, в чистом переднике, свежая косынка на голове и блестящее ведро в руках. Собака переключается – радостно виляет хвостом, бежит к ней.
– А как, по-другому к ним нельзя, по-другому и не войдёшь, к коровушкам-то, коровы – они цисто любят, я всю жись так: сам как хошь живи, а коровушкам чтобы цисто было, – говорит Валя, замечая, как Жу на неё смотрит, и идёт к хлевам на пригорке.
Скрывается в чёрном нутре.
Собака провожает до входа, но внутрь цепь не пускает. Собака скулит и тявкает дважды, а потом вспоминает про Жу – и снова принимается лаять. Бежит обратно через двор, натягивает цепь почти до самой калитки.
