Эти мысли нашли подтверждение при визите на фрегат старого сослуживца доктора – Нарборо, перед которым Клонферт явился форменным токующим глухарем, весь разговор превратился в сплошной монолог из анекдотов про сэра Сиднея Смита, причем подаваемый с такой агрессивной демонстрацией превосходства, что командир «Стонча» вскоре откланялся обратно на свое судно, крайне недовольный. Но уже в тот же вечер, когда «Нереида» и «Стонч» снова приблизились к Иль Де Ла Пасс с юга, в то время, как «Сириус», дабы отвести подозрения гарнизона, обошел остров с севера, Клонферт был снова таким же спокойным, милым и хорошо воспитанным, как обычно. Возможно, подчеркнуто спокойным, ибо он, несомненно, осознавал свой промах. Когда по его просьбе Стивен вновь описал взятие Джеком «Какафуэго», подробно, чуть ли не каждый выстрел, Клонферт со вздохом заметил: «Отлично, я преклоняюсь перед ним за это дело, слово чести! Я бы умер счастливым, будь на моем счету такая победа!»
Отношения Стивена с Мак-Адаммом были вовсе не такими приятными. Как и большинство медиков, Стивен был трудным пациентом, и, как большинство медиков, Мак-Адам был властен со своими подопечными. И, как только разум его пациента воспрял, они ударились в дискуссии о бандажах, экстракте сенны и флеботомии, которые Стивен отвергал слабым, хриплым, но страстным голосом, как «совершенно устаревшие, годные разве Парацельсу или шарлатану с сельской ярмарки в каком-нибудь Бэллинэслоу», прохаживаясь при этом еще и по любимому Мак-Адамову жилету. Естественно, одно это, даже в сочетании с выздоровлением Стивена лишь благодаря им самим прописанным себе средствам, не вызвало бы настоящей вражды между ними, если бы Мак-Адам к тому же не воспринимал столь болезненно симпатии Клонферта к Стивену, влияние Стивена на Клонферта и их пристрастие к обществу друг друга.
Полупьяный Мак-Адам вошел в каюту Стивена вечером, перед тем, как «Нереида» и «Стонч», задержанные встречными ветрами, вышли в точку рандеву с «Сириусом» у Иль Де Ла Пасс для штурма последнего. Пощупав пульс Стивена, он заметил: «Все еще чуток ощущается лихорадка, от которой вы пропотели до этого, но я полагаю, вам можно разрешить проветриться на палубе снова завтра... Если после боя останется достаточно палубы...» – вытащив свою карманную фляжку, он плеснул себе добрую порцию в Стивенов стакан для лекарств, а затем, наклонившись, поднял лист бумаги с напечатанным текстом, провалившийся за койку.
– Что это за язык? – спросил он, поднося листок к свету.
– Ирландский, – спокойно ответил Стивен, крайне раздосадованный, что позволил увидеть документ (хотя его миссия уже перестала быть секретом, его уже ставшая рефлексом осторожность была глубоко уязвлена), но старающийся не подать вида.
– Эт' не ирландские буквы, – заявил Мак-Адам.
– Довольно сложно найти ирландский шрифт во французских колониях, думается мне.
– Полагаю, это предназначено тем мерзавцам-папистам на Маврикии, – пробурчал Мак-Адам, имея в виду ирландцев на французской службе. Стивен не ответил, и Мак-Адам продолжил напирать:
– Что тут написано?
– А вы не понимаете по-ирландски?
– Нет, конечно. На что цивилизованному человеку ирландский?
– Возможно, это зависит от того, что понимать под цивилизованным чеовеком.
– Я вам скажу, что я понимаю под цивилизованным человеком! Этта тот, кто валит круглоголовых, кто пьет за короля Билли, кто кричит «Папа!» – и Мак-Адам запел «Уложим круглоголовых!» Скрипучий торжествующий голос терзал обостренный лихорадкой слух Стивена, словно когтями. Стивен был искренне уверен, что Мак-Адам не знает о его католическом вероисповедании, но его раздражение, усугубляемое жарой, шумом, запахами, и невозможностью курить, достигло крайней точки, и, вопреки своим принципам, он выпалил:
– Как жаль, доктор Мак-Адам, что человек ваших достоинств затуманивает свой разум соком винограда.
Мак-Адам, тут же, собравшись с силами, ответствовал:
– Как жаль, доктор Мэтьюрин, что человек ваших достоинств затуманивает свой мозг соком мака!
В своем дневнике этой ночью Стивен записал: «...и его пятнистая физиономия просто таки внезапно прояснилась – поймал меня с лауданумом. Удивлен его проницательностью. Действительно ли я отравляю свой разум? Конечно, нет: просматривая назад эту самую книжку, я не обнаруживаю снижения активности, ни ментальной, ни физической. Памфлет о реальном поведении Бонпарата по отношению к этому и прошлому Папам ничуть не хуже ранее написанного, надеюсь, что и переведен он не хуже. Я редко принимаю тысячу капель – доза, которую едва ли можно сравнить с дозой настоящих пожирателей опиума, или с моей же времен общения с Дайаной. И я могу остановиться, когда пожелаю, и я принимаю его лишь тогда, когда мое раздражение и неудовлетворенность столь велики, что препятствуют моей работе.
Однажды, когда он будет трезв, мне бы надо спросить Мак-Адама, не является ли неудовлетворенность собой, окружающими и самой жизнью обычной среди его пациентов в Белфасте, и не она ли делает их недееспособными? Моя собственная, кажется, растет, признаком является то, что я не чувствую благодарности по отношению к человеку, вытащившему меня из воды. Да, я совершил все приличествующие действия, но я не чувствую реальных добрых чувств к нему, по-человечески ли это? Не вытесняет ли неудовлетворенность саму человечность? Она растет, и, хотя моя ненависть к Бонапарту и его зловещей системе – эффективный стимул, ненависть одна – бесплодна и является плохим основанием для действий. И, лауданум или нет, неудовлетворенность проникает и сквозь мой сон, все чаще она тут, готовая охватить меня с пробуждением.»
Следующее утро оказалось не из таких, хотя последние становились часты. Ночь напролет проведя в тщетном ожидании звуков начала боя или встречи с другими кораблями, Стивен восстал из долгой уютной дремы полностью отдохнувшим и в отличном самочувствии, ощущая, что лихорадка его прошла, и что на него кто-то смотрит через щель в приоткрытой двери.
– Хей!, – крикнул он, и испуганный гардемарин, приоткрыв дверь шире, промямлил:
– Наилучшие пожелания доктору Мэтьюрину от капитана, и если доктор достаточно проснулся и чувствует себя в силах, справа по носу – сирена.
Она была уже на траверзе, когда Стивен выскочил к поручням, большое серое существо с круглым рылом и толстыми губами, высовываясь из воды, она смотрела на корабль маленькими, похожими на бусинки глазами. Если это и правда была «она», то у нее должен был быть и «он», ибо левым плавником она придерживала большого серого детеныша. Она быстро оказалась за кормой, продолжая разглядывать судно, но у Стивена было время разглядеть ее пышную грудь, полное отсутствие шеи, волос и ушных раковин, и оценить ее вес где-то в сорок стоунов до того, как она нырнула, вхмахнув над волной широким хвостом. Стивен рассыпался в благодарностях за этот вызов – он всегда мечтал увидеть это существо, облазал все лагуны на Родригесе и на острове у Суматры, но до этого счастливого момента встречал лишь разочарование. Теперь же его мечта исполнилась, причем куда лучше, чем он мог надеяться.
