Мия прижимала к себе медвежонка, разглядывая оборудование «Скорой». У меня перед глазами мелькали картины того, как она могла бы лежать, глядя вверх пустыми глазами, с кислородной маской на лице и запекшейся кровью на волосах, в воротнике, фиксирующем шею. Она протянула руки, чтобы я снова ее обняла. Я понесла дочку назад к машине, достала из сумочки телефон и сделала несколько снимков, пока полицейские решали нашу судьбу.
Один из них подошел ко мне – низенький, лысый, с животом, свешивающимся над ремнем брюк. Он задал те же вопросы, на которые я уже отвечала: почему я остановилась и где, включила ли я сразу же аварийные огни.
– Мэм, мы продолжим расследование, а о результатах уведомим вашу страховую компанию, – сказал он. – Пока неясно, есть ли страховка у водителя, который вас ударил.
У меня подкосились колени. Включал ли мой полис страховое покрытие по вине незастрахованного водителя? Должен был включать. Я до сих пор выплачивала рассрочку за машину. Кажется, это означает обязательное полное покрытие. Да ведь? Я же специально уточняла, правда? Я не могла вспомнить.
Он оторвал верхний лист своего блокнота и протянул его мне вместе с правами, документами на машину и страховым свидетельством.
– Сэр, – сказала я, увидев сумму штрафа – 70 долларов, которая показалась мне бессмысленной и незаслуженной. Посмотрела в его крохотные голубые глазки. – Во что мне это обойдется? В смысле, финансово?
Он поглядел на меня, потом на Мию, которая тоже обернулась и уставилась ему в лицо.
– Не знаю, мэм, – ответил он, раздражаясь, а потом снова протянул мне бумаги, добавив: – Можете подать в суд.
Это означало, что я подам в суд на него. На офицера полиции. На этого бессердечного мужчину, сующего квитанцию плачущей матери, которая едва не лишилась ребенка и не могла позволить себе другую машину, не говоря уже о выплате штрафа.
Я посмотрела на квитанцию – «неправильная парковка», – а подняв глаза, увидела подъезжавший эвакуатор.
– Мэм! За вами кто-нибудь приедет? – спросил офицер. Судя по его тону, он задавал мне этот вопрос уже не в первый раз.
– Я не знаю.
Все, кому я могла бы позвонить, находились на работе, в нескольких километрах пути. Полицейский предложил мне уехать вместе с эвакуатором, но я снова спросила насчет стоимости такой поездки, и он снова сказал, что не знает.
– Почему никто не знает, что сколько стоит? – воскликнула я, опять начиная плакать.
Он пожал плечами и отошел. Пожарный вытащил мой уборочный инструментарий из багажника машины вместе с детским креслом и сумкой Мии с Хэлло-Китти, которую она всегда брала с собой к отцу.
Мы стояли на обочине дороги и смотрели, как нашу машину затащили на эвакуатор. Заднее колесо, вывернутое наружу, волочилось за ней, словно сломанная нога. Рядом с нами на траве стояли моющие средства, мешок с тряпками и две сломанных ручки для швабры. Мия по-прежнему цеплялась за мою шею. Что ж, все было ясно. Нас собирались оставить тут.
«Не представляю, как ты справляешься»
– Как тебе такое в голову пришло? – заорал Джейми в телефон срывающимся голосом. – Остановиться прямо на шоссе! Как можно быть такой идиоткой?
Эти слова и без того крутились у меня в голове. Причем сказанные его голосом.
– Ладно, перезвоню позже, – бросила я, прежде чем повесить трубку.
Мия начала плакать. Она хотела с ним поговорить. Хотела, чтобы он за ней приехал. Я почувствовала, что сердце мое привычно проваливается вниз, когда подумала, что он может использовать мой поступок, чтобы получить единоличную опеку, чем он всегда мне грозил, когда я шла против его воли. Он хотел, чтобы я платила ему алименты. Хотел, чтобы я страдала.
Голубой «Олдсмобиль» дедушки показался в потоке машин, все еще замедленном из-за аварии. Полицейские показали ему, где можно остановиться. Хоть он и был ростом ниже того коротышки, который выписал мне штраф, держался дед крайне деловито: быстро вылез из машины и поздоровался со всеми, кто еще был на месте. Однако когда он подошел к нам, стоящим возле дороги, лицо его оказалось красным и разгоряченным. На мгновение я решила, что он сердится на меня.
– Это все надо увезти с собой? – спросил он, кивая на кучу моих вещей, кое-как сваленных на землю рядом с проезжей частью.
Я кивнула.
После того, как я установила детское кресло Мии на заднем сиденье, мы все забрались в его огромную машину, и дедушка сказал, что ее надо заправить. Мы подъехали к заправке и остановились у колонки. Мгновение он смотрел на меня, потом оглянулся на Мию. Глаза у него слезились.
– У меня не хватает денег, – сказал он и снова покраснел.
– Я заплачу, – ответила я, берясь за ручку двери.
– Могу пока купить нам кофе, – заторопился он. – Ты, наверное, не против выпить кофе. Я-то сам перешел на зеленый чай. Может, хочешь зеленого чаю?
Я уже хотела пошутить насчет того, что предпочла бы пару стопок виски, но тут поняла, что это практически правда.
– Конечно, деда, – сказала я с вымученной улыбкой. – Я буду кофе.
Дедушка ухаживал за бабушкой практически всю их совместную жизнь, пока прогрессировала ее шизофрения, поэтому, когда полтора года назад она умерла, у него появилась масса свободного времени, жаль только унылого и одинокого. Они были знакомы с детства. Во взрослой жизни она его переросла, да еще и начес добавлял ей пару сантиметров, а дед всегда был метр с кепкой. Он хвастался мною перед знакомыми, когда я, в возрасте Мии, приезжала к ним: рассказывал о записи, где я пела «Папай-морячок», и предлагал им ее включить.
После смерти бабушки он выехал из их дома. Это был единственный дом, в котором, на моей памяти, они жили, помимо трейлера, и мне казалось странным, что он им больше не принадлежит. Некоторое время он снимал комнату у одной женщины в городе. Помню, как навещала его, рассматривала сувениры, с которыми играла в детстве, и думала, как странно видеть его тут и знать, что он с трудом может себе позволить эту комнату. Он по-прежнему подрабатывал агентом по недвижимости, но из-за кризиса бизнес обвалился и пребывал в упадке. Дед стал ночевать в подсобке у себя в конторе. Сознавая, что ничем не могу помочь, я терзалась чувством вины, особенно после того, как он как-то раз пустил нас к себе после ссоры с Тревисом. Я очень хотела оказать ему хоть какую-то поддержку.
Каждый раз, когда мы с ним виделись, он пытался передать мне старые вещи: например, раскраску моей мамы, кое-как надписанную ее рукой. Иногда я принимала еще подношения, чтобы сделать деду приятное, но оставляла их в машине, чтобы потом кому-то передарить. Мне некуда было их девать. Он настаивал, чтобы я их забрала, рассказывал их историю: «Твоя прапрапрабабушка продала свое обручальное кольцо, чтобы купить эту швейную машину», – говорил он. Я не могла хранить все памятные вещицы у себя, не могла выделить им достойного места. Моя жизнь не предполагала обладание наследственными ценностями.
