– Пойдем. – Коротко бросил Доул и повел меня на кухню. Открыл холодильник, поставил на стол недоеденный арбуз. – Ешь.
– Я не голодна…
– Не слышу.
– Прости меня, – прошептала я и разревелась.
Доул подошел и крепко меня обнял. Я видела, что руки у него в порезах. Правое крыло было вывернуто и поэтому не смогло сложиться окончательно – торчало из-под куртки, словно горб.
– Я не специально… я просто хотела… а потом он… а я даже не подумала…
– Все мы виноваты, – пробормотал Доул, гладя меня по голове. – Я не сообразил, что ты еще маленькая для таких прогулок. Мне показалось, что самое время, чтобы ты посмотрела на себя в зеркальную витрину. Досмотрелась…
– И что теперь будет?
Доул пожал плечами.
– Полицейские прочешут средние миры с уровнем допуска два плюс. Может быть, сунутся в кривые миры. Мы дизайнеры, да к тому же с крыльями. Заметные.
Я отстранилась, вытерла слезы кулаком.
– Теперь вы не сможете летать, да? Вас же сразу поймают?
– И дизайнерами мы теперь тоже не сможем работать… – брат горько улыбнулся. – По крайней мере в высших мирах.
– И что же теперь?
– А, ничего. Неужели мы не сможем прожить без крыльев? К черту все это. Найдем себе другую работенку, а?
Доул подмигнул, достал из тумбочки набор инструментов.
– А мы сможем когда-нибудь избавиться совсем-совсем от всех гаджетов? – почему-то спросила я.
– Не знаю, любовь моя, – ответил брат. – Не уверен, что теперь это возможно.
Я потянулась к арбузу. Гаджет на руке мигал, подсказывая, что арбуз испортился. А мне было плевать. Я впилась зубами в сладковатую мякоть и сплюнула первые семечки.
Доул же, обнажившись по пояс, принялся аккуратно откручивать поврежденное крепление. Безжизненные крылья блестели в свете одинокой лампы. Каждое перышко можно было продать за полцента. И то хлеб.
♀ Миграция монархов
На закате окрестности, знакомые до последней былинки, перерождаются в нечто иррациональное, непостижимое. Холмы оживают, и шёпот их делается отчётливей.
Даже то, что создано родом человеческим, преображается.
С высоты научный корпус становится похож на сахар, закипающий на кончике ножа – золотистые пузыри защитных куполов, тёмно-коричневые перешейки дорог и что-то чёрное, горелое на самом дне. Жилища ненадёжно лепятся к периметру, словно капли, стекающие по кромке. Иногда Сэн кажется, что земля катает город на языке, как самодельную карамельку, растворяя понемногу; могла бы и раскусить, но жжёный сахар горчит.
Дом Сэн выдаётся далеко за невидимую линию городской границы. Он достаточно велик, чтобы вместить семью из десяти человек, и слишком мал, чтобы оставлять место и время для уединения. Даже вечером холодная и неуютная терраса не пустует: основатель семьи застыл, облокотившись на перила. Глаза у него бесцветные, как выжженная трава, а лицо гладкое и сухое. Обломок иного времени, иного мира; двухсотлетний разум, запертый в нестареющем теле.
Этот человек приходится Сэн дедом; мама говорит, что он был одним из первых, кто пошёл на эксперимент и сумел затем приспособиться.
Почти.
– Человек – царь природы. Владетель её и король. Господин и сюзерен. Владыка и мастер… – шепчет он и царапает глазами извилистую линию, где льнёт голубое небо к сизым холмам, однако видит, кажется, нечто иное.
Сэн побаивается его, но убегать не спешит. Дед ей даже нравится. Он знает столько разных слов, сколько нет во всех книгах в доме вместе взятых. И слушать его интересно, если он только не впадает в яростное забытьё, снова и снова повторяя вслух идею, опутавшую разум его, точно паутина – пустую ореховую скорлупку изнутри. А когда Сэн устаёт от книг и рассказов, то уходит в холмы – читать по листьям, по бликам на поверхности ручья, по белым росчеркам облаков, распылённых прямо над горизонтом; внимать земле – и отвечать иногда.
Как сейчас.
Солнце наискось задевает купола – в последний раз перед тем, как упасть в холмы. Это как беззвучный сигнал, переключение триггера. Мгновение – она ещё сидит, вслушиваясь в яростную сбивчивую речь; другое – и мышцы напрягаются, босые ступни ударяют в деревянный настил, затем в перила, и тело вытягивается в струну.
Прыжок, неимоверно сильный и быстрый – и в небе становится одной птицей больше.
За ужином Сэн рассеяна. Мысленно она среди холмов. Кожа помнит колкость сухой травы, лёгкий холодок от почвы; там, где по запястью прополз муравей, немного чешется и горит – браслет-иллюзия, свитый из ощущений.
Сегодня земля была щедра и шептала о странном, о прекрасном. О том, как лес в долине серебряных рудников вдруг покрывает живая чёрно-оранжевая волна. Тонут в огнистом мареве и листья, и толстые ветви, и стволы, и даже сама почва. Еле слышный шелест крыльев эхом отражается от склонов; чудится в чистом горном воздухе лёгкий запах севера.
Но это внутри Сэн. Ей немного жаль, что не с кем поделиться; брат пока слишком мал, а те, из старого поколения, попросту не слышат. Звон посуды, скрип табуреток, шепотки и смешки – белый шум, который заглушает что-то по-настоящему важное. Дед сидит напротив и скребёт вилкой тарелку так яростно, точно хочет дыру прокрутить. Чёрные волосы – ровно до плеч, острижены по идеальной прямой; лицо узкое; брови надломлены. Сэн глядит искоса и думает, что, наверное, похожа на него. А ещё – что он единственный, кто не впитывает жадно каждое слово отца.
…и вдруг доносится издали невыносимое, жуткое:
– Расшифровки почти готовы. Осталось недели две самое большое. И если результат будет положительный… Ты ведь понимаешь, что это значит, да? Бинго! Лет пять уйдёт на отладку перехода, а потом – прощай, зеленый ад! Здравствуй, прекрасная новая жизнь, контролируемая биосфера! – говорит отец взахлёб, хвастливо и горячо, и сам же замирает, восхищённый.
Мать подаётся к нему, налегая грудью на столешницу:
– Кто-то ещё знает? Или мы первые?
Множатся возбуждённые шепотки, и за ними едва не теряется болезненное, злое:
– Идиот.
Сэн не сразу понимает, что это дед сказал. Отец тоже не верит; круглое лицо его вытягивается, и глаза опасно белеют.
– Прошу прощения?
– Идиот, – бурчит под нос дед, поднимаясь. – Трусливый недоумок. Бездарь.
Он выходит; хлопает дверь. Мать принимается пичкать младшего десертом, то и дело заправляя за ухо белокурый локон. Остальные наблюдают с преувеличенным вниманием. Старшая из тётушек тянется через стол, чтобы стереть с пухлой детской щеки белый соус. Отец поворачивается к Сэн с преувеличенной весёлостью:
– О чём задумалась, птичка?
Правду говорить нельзя. Показывать ужас, сдавливающий рёбра при одной мысли о переселении, – тоже. Деду это простят, а вот остальным… Поэтому Сэн пожимает плечами:
