Весь бар вскакивает с мест и подпевает ему так, что дрожат оконные стекла:
– СОТНИ ПУЗЫРЕЙ ВОЗДУШНЫ-Ы-ЫХ, Я СНОВА В НЕБО ВЫДУВА-А-АЮ!
– Яр-ко-ни! – ревет бар, и все, как один, колотят в ладоши.
– Яр-ко-ни! – и снова серия оглушительных хлопков.
– Яр-ко-ни! – и свист, и улюлюканье, и дикие вопли.
Я вовремя прикусываю язык, чтоб не спросить «почему».
Кефир продолжает:
– А вон там, прям напротив – славояры. Гляди, как беснуются. Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но все же недолюбливаем друг друга. Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери. У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова – «ололо», «аррр», «ыыы» и «вотка».
Я пытаюсь разглядеть наших противников – с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе – мне приходилось видеть славояр раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.
– А на остальных? – спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. – Вот там кто?
– А эти, – презрительно машет рукой Кефир. – Эти вообще не при делах. Одно слово – «мирка».
На арену, разгороженную обширными секциями («стихийки», поясняет Кефир, «в этом половина драйва!») выходят команды.
С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников – землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.
Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч – им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.
Лучшая карьера, которую можно сделать в Яр- Инфернополисе – стать частью грандиозного чиновничьего аппарата – некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морттехники превращают заурядных клерков в некрократов – лишенных эмоций, серокожих «слуг народа» с пансионом и обширным списком привилегий. Но худшее, что можно сделать на этом блистательном пути – это попасться на коррупции. В этом отношении Имперское законодательство беспощадно и не менялось вот уже почитай тысячу лет.
Раньше это были просто публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями на площадях, с пирогами и сбитнем.
А потом коррадцы, дураки несчастные, разворошили осиное гнездо – послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан, в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.
Они называют себя «людьми Древа», «сыновьями Пернатого Змея», мы их – рубберами, каучуками, резиновыми…
Коламбус не вернулся. В Корраду приплыл флот материковой Латоксы, рубберы высадили десант, оккупировали сначала ее, потом Фарлецию. Установили в Мурьентесе и Линьеже свою администрацию. Начали процесс превращения всех этих средневековых городков с ратушами, церковками и мельницами в оплоты своей империи – «живограды», био-города с непременными жертвенными пирамидами и Древами-Кормилицами, которые они почитают, и которым изначально посвящен был сложный жертвенный ритуал, превратившийся в спорт и получивший впоследствии название «хедбол».
Наши, имперские войска, под водительством Сирена-Ордулака, встретились с рубберами на линии Карпахи-Шнеебург-Ютланд. Началась неплохая заваруха, и мы вполне могли бы перебить друг друга, но дипломатия Яр-Инфернополиса отточена двухтысячелетней историй пактов, интриг и заговоров, сотнями войн с агрессивными соседями.
Нам удалось договориться, разграничить сферы влияния, со временем две совершенно чуждых друг другу культуры начали процесс интеграции.
Мы им – морттехники, некрократов, паро-танки, водку, синематографы и дирижабли.
Они нам – хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей – безумно дорогую потейту. И, конечно же, гребаный гумибир.
Из-за пристрастия моего соседа-однокурсника Роди, происходящего из уважаемой некрократической династии (и автоматически входящего в число «неприкосновенных» студентов), меня и выгнали из универа.
Гумибир – гребаные разноцветные мишки – священные рубберские зверьки…
Не хочется вспоминать.
Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской – наши выкрашены черно-красным, славоярские – синим с золотом.
На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители – внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.
Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета – предупреждение – в воздух. Красная – удаление с поля – прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий, беспорядочно бегающий живой факел, метающийся среди препятствий.
Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока, наконец, на противоположных, славоряских трибунах, болельщики не разрождаются сокрушительным шквалом хорового:
– А-а-аррр А-аррр ололо! Мортинжин! Мортинжин! – и этот многоголосый хор перекрывает все, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.
– Вот жешь дикари гребаные, – хохочет Кефир. – Гляди, как заводят! Ну, щаз Дрозд им устроит! Вон он, вон!
Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по «служебной» полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой – красная трубочка фаера.
Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор – прекрасно слышно даже нам:
– Волосатый медведЯ прищемил себе мудя!..
Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине- золотой толпы.
На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояр, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.
Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным «Яр-ко-ни!!!»
Я чувствую невероятную усталость, говорю Кефиру, что отправлюсь домой.
Он не пытается меня задерживать, на прощание хлопает по плечу, а сам уже лезет сквозь толпу своих соратников, обнимать смельчака Дрозда.
