– Это точно.
С Ибисом мы можем говорить о чем угодно, но иногда хочется просто помолчать. Когда знаешь, что собеседник понимает тебя без слов.
– Ты не думал о том, чтобы уехать отсюда? – хмуро глядя в глубину зала, говорит Ибис.
Отпив из кружки, я недоуменно переспрашиваю:
– Уехать из Яр-Инфернополиса?
– Да.
– Как-то даже не задумывался…
– Я бы хотел свалить отсюда, Фенхель. Уехать туда, где жизнь, понимаешь? Что-то такое… Не знаю как сказать, настоящее. Солнце и… Может быть, море… Что-то реальное, яркое…
Он тихо смеется.
Я неуверенно пожимаю плечами.
– Все это вздор, – говорит Ибис, поднимая бокал. – Давай выпьем за то, что нам удалось выбраться живыми из того дерьмища, через которое нам с тобой посчастливилось пройти.
Мы пьем, не чокаясь.
Я думаю над его словами. Уехать… но куда? И зачем?
Мечты. Его рекламные рисунки, все эти буклеты- приветы, плакаты и витрины… Ведь собирался стать настоящим художником. И мой гребаный роман.
Нужны ли наши мечты кому-нибудь за пределами Города, если даже здесь на них нет спроса?
(О)леся
Олеся Клокендорф – дочь моего бывшего сослуживца, военврача нашего штаффеля.
Я почти не пишу о нем в своем гребаном романе. Не такой он был и интересный человек.
Только двух вещей про него я не понял.
Неразгаданные загадки:
Первое – как он умудрился оказаться в нашем тоттен-штаффеле? Каких военных богов прогневил он, тихий человек с собачьими бакенбардами, пенсне на сизом от пьянства носу и манерами доброго, ленивого гувернера. Когда-то, сто тысяч лет назад, в сказочном золотом детстве, у меня был такой воспитатель – воспоминания о нем сложились с воспоминаниями о Клокендорфе. Теперь кажется, что это был один человек.
Второе – за каким хреном, как ему только в голову взбрело переложить ответственность за свою драгоценную дочурку (безвременно ушедшая чахоточная мать, похожее на монашескую обитель Благотворительное Училище за счет Генштаба – полный набор для дешевого романа) на меня? Эти его слова перед смертью, сквозь кровавый кашель: «Фенхель, заклинаю, позаботься о моей дочке».
Да каким местом он, мать его, вообще думал?
Но отказать ему я не мог.
Я устроил Олесю секретаршей к одному своему старому приятелю – некрократу, чиновнику окружной Пожарной инспекции.
Эти ребята после всех тех метаморфоз, которые претерпевает их организм на государственной службе, не особенно склонны к романтическим отношениям.
Нет, в физическом смысле никаких проблем. Теоретически они могут разжиться кучей детишек и румяной женушкой-хозяюшкой или неделями не вылезать из борделей (и я знавал и тех, и других, а один даже совмещал обе ипостаси).
Но вот в эмоциональном смысле – что-то меняется кардинально.
Поэтому за добродетель своей «воспитанницы» я был спокоен.
По поводу ее «свободного времени» я тоже не беспокоился. Секретарша в окружной Пожаринспекции (тем более, под началом у некрократа) – эта не та работа, после которой остаются силы шляться по ночным клубам типа моего, и цеплять ребят типа меня.
Это та работа, после которой хочется придти в свою комнатушку в общежитии для госчиновников-людов (строгая вахтерша на входе, пропускной режим), бросить на пол портфель и завалиться спать, не снимая чулок, туфель и строгого делового костюма.
Мы с Олесей встречаемся в «Зугмильском Розане», что в переулке сразу за Площадью Архиличей и Костяным собором. Эта кофейня известна своей чопорностью, высокими ценами и псевдо-восточными интерьерами.
Само название отсылает к Зугмиле-Пеле, тот городок на дальнем востоке Вистирии, на самой границе с джаферами, в затяжных боях за который положили в свое время треть 1-го Ударного Куруманского корпуса.
Владельцам кафе об этом, наверное, невдомек. Но интерьеры их мне все равно нравятся. Я обращаю на такие вещи внимание – профессиональное чутье.
В любом случае, «Розан» – не место для романических свиданий. Здесь заключают сделки, обмываемые ведрами шампанского, крупные дельцы. Здесь знаменитости дают симпатичным журналисткам приватные интервью за бокалом шерри. Сюда ходят чопорные пары, чтобы отметить N-ный юбилей, а маститые академики чествуют своих лауреатов.
Никакой романтики. Все по-деловому.
Поэтому я и вожу сюда Олесю.
Мы говорим о литературе. Обсуждаем графа Парагорьева, пишущего в «Ладийское душемерцание» под прозрачным псевдонимом м-р Твин Пикс.
Его очерки блистательны и противоречивы, некрократическая цензура рвет его на части, он был официально отлучен четырьмя официальными церквями Империи, публика им восторгается. Настоящий властитель дум.
Я говорю, а сам смотрю на Олесю.
Она из тех девушек, для которых сложно подобрать какие-то другие эпитеты, кроме как «ангельской красоты». Пошло и избито, но она действительно похожа на ангела.
У нее волосы цвета платины, точеная фигурка, громадные голубые глаза с искорками насмешливой иронии и звонкий, совсем детский голосок.
В наших отношениях нет и намека на что-то большее, чем просто беседы. Для меня это важно.
Между нами грань, стеклянная стена, которую выстраиваю я сам. Это помогает мне. Я отвык общаться с такими девушками.
Но всякий раз меня волнует ее присутствие. Сам факт того, что я сижу с такой девушкой в кафе, что она слушает меня, прислушивается к моим словам…
Так не похожа на своего отца. Она кажется гостьей из другого мира. Может, спустилась сюда, в Яр-Инфернополис, с Млечного пути… Сюда, ко мне.
Приказываю себе не думать так.
Глаза ее светятся любопытством, но это не оловянные отблески любопытной домохозяйки, не похотливый глянец мальчишки-лифтера, заглядывающего за декольте роскошной дамы. В ее глазах чистая, открытая жажда знания, жажда нового.
Этой жаждой она, будто вампир, одаривает и меня.
– Парагорьев поражает меня, – говорю я увлеченно. – с самого детства. Громадные масштабы, движения войск, панорамы сражений…
Мы обсуждаем новый роман «Баталии Пир», исторический эпос, где переплетаются темы взаимоотношений аристократических родов Яра и Шнеебурга, ладийцев и адриумцев, фарлецийцев и флюгов, широчайшая панорама Винклопенских войн и нравов той поры.
– Почему же он так поступил с Ксенией? – спрашивает Олеся. – Она была легкая, чистая как мотылек. То есть, она и была мотыльком. Все первые три части. Ее полеты над отчим краем, прекрасные крылья и усики… А в конце? Дети, семья. Она становится маткой Роя… Земная основательная барыня! А где же тот легкий трепетный мотылек? Безвозвратно погиб. Это несправедливо.
