Слау заметил взгляд, усмехнулся уже из темноты:
– И что тебе на месте-то не сидится, парень, – и пальцами взяв Цвая за шиворот, перенёс его в безопасное место.
…каким-то чудом никто не погиб и даже не простудился. Однако возвращались в Поокраинный город в молчании; после смерти, прошедшей так близко, что дыхание её осело инеем у некоторых на волосах, шутить не хотелось, да и любопытство как-то поугасло. Наиболее стойко держалась, как ни странно, обморочная девица; она шла третьей, следом за седой дамой, постаревшей за одну ночь на сто лет. Слау довёл группу до бара на окраине, невозмутимо собрал оплату с тех, кто соизволил её отдать, и ушёл назад, к топям.
Цвай застал его у того самого озерца, которое плавно переходило в Болото. Слау сидел на бережку, закатав штаны до колена, пил пиво и смотрел на закат.
– Чего вернулся, парень?
Помявшись немного, Цвай сел рядом. От волнения сердце колотилось в горле.
– Я тут подумал… – Он невольно скосил взгляд; от голых ступней проводника под водой отходили корни и терялись в мутной глубине. – Я тут подумал, что аттракцион с удильщиками можно усовершенствовать.
– Да ну?
– Есть такие фонарики, они из бумаги, а внутри свеча. В сложенном виде много места не занимают, зато, если свечу поджечь, поднимаются вверх на горячем воздухе… А часть манекенов можно заменить куклами, на которых медики учатся, так правдоподобней выглядит.
– Мыслишь здраво, – хмыкнул Слау. Поболтал ногами в воде; корни всколыхнулись. – А тебе-то это зачем?
Цвай стиснул кулаки, сминая штаны на коленках.
Это был самый скользкий момент в его плане. Даже не потому, что настоящую причину так на словах не объяснишь – про истинные чудеса, которые сами себя охраняют и которыми делиться не хочется, про смысл жизни и прочее. Он-то был уверен, что Слау и так всё понимает без слов.
Но зачем-то просит подтверждений.
«Испытывает?»
– Я. – Цвай осёкся. И тут его осенило: – У меня денег нет. В смысле, пяти тысяч. Может, думаю, отработать? Вам помощники не нужны? Вы же тогда сказали, перед походом: «Пять тысяч или что-то твоё». Вот он я, свой собственный. Ну как, подходит?
Слау расхохотался, а отсмеявшись, хлопнул его по плечу:
– Почему нет, парень ты явно смышлёный. Поработаешь сезон, а там посмотрим. Что смотришь?
Во рту у Цвая пересохло.
– Ну, это… Если уж вы согласны… Я хотел спросить, ещё с той самой ночи, когда гроза была. Зачем настоящему хозяину топей вот это всё? Фальшивые аномалии, экскурсии, туристы? Я ведь видел проводников в баре. Все, хоть чего-нибудь стоящие – из твоих. И сувениры эти…
Он осёкся.
Слау запрокинул голову. Неподвижные, светлые его глаза были как мутноватая водица в бочагах.
– Если объяснить в двух словах, то вы, люди, как Болото.
Цвай кивнул. Многое становилось понятным – и автомобили с голубятнями в топях, и нарочито фальшивые аттракционы, и нелепый этот наряд…
Чуду нужно нечто его уравновешивающее. Дурная привычка; нелепая привязанность, нечто настоящее за аляповатыми декорациями; тайна.
Люди – как Болото.
А Болото затягивает.
10. Бармен, еще одну
Будь осторожен с крепкими напитками. Они могут заставить тебя выстрелить в сборщика налогов… и промахнуться.
Роберт Хайнлайн
Пьянство – особая форма самоубийства, позволяющая тебе оживать на следующий день. Я, кажется, уже прожил десять или пятнадцать тысяч жизней.
Чарлъз Буковски
Вкус кофе прекрасен, но непонятен. Его нужно научиться понимать и любить, только при этом условии можно с упоением наслаждаться им в полной мере.
Гюстае Флобер
Если кофе – яд, то исключительно медленно действующий, поскольку сам я умираю от него более полувека.
Вольтер
Сергей Игнатьев
Город черного снега
1. Тоттен-штаффель «Уроборос»
Walk on through the wind,
Walk on through the rain,
And your dreams be tossed and blown.
Walk on, walk on with hope in your heart
And you’ll never walk alone,
You’ll never, ever walk alone.
Rodgers, Hammerstein «Carousel»
(В)ступление
Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы.
Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, среди которых импами снуют чумазые истопники.
Вверху – серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.
Между верхом и низом – кипит жизнь.
Город напоминает живой организм – в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.
Мы обретаемся между адом и раем.
По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.
По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянутся к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.
В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.
Между небом и землей обретаемся мы – двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов – гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.
Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.
(Я)нкова
Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т.»
Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.
Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит крупная табличка:
