– Фанаг-х-хион! – старательно попытался выговорить Фаня, аж подпрыгнул, но на букве «Р» по обыкновению сбился, страдальчески сморщился.
– А фамилия твоя…?
Фаня в ответ, звонко, хлестко:
– Ичеткин!
– Молодец…
Прадед очки спрятал, из того же кармана выудил леденец (оскаленная сахарная черепушка на палочке), правнуку вручил. Одобрительно потрепав по вихрам, последовал дальше, отмечая свой путь гулким стуком трости.
Старый Дом ожил…
Вечер накануне Купалья – великий вечер. Со всех концов страны, из ближнего и дальнего зарубежья, из выбеленных ветрами пустынь и блистающих огнями мегаполисов, из затерянных в тайге плесневелых избушек и заросших мохом замков, съезжаются родственники. Съезжаются сюда, на Смородову Горку, на традиционный семейный праздник.
Так среди них заведено не первое столетие. Грядет заветная ночь – и вот съезжаются, слетаются, сползаются. Племянники и племянницы, внуки и внучки, дядюшки и тетушки, кузены и кузины.
Фаня Ичеткин прокрался по коридору, как шиноби-фандорин, никем не замеченный, на цыпочках зашел в одну из гостевых комнат.
В дальнем углу ее сидел на бамбуковом коврике одетый в черное кимоно двоюродный дед, Патрик Ичеткин (урожденный Патримицин Астериусович). Большой оригинал и космополит, позапрошлым вечером прилетевший из Сиднея.
Сидел, погрузившись в медитацию, скрестив ноги и выставив сложенные особым образом пальцы расслабленных рук, невидящим взглядом смотрел в стену.
Фаня, высунув язык от старательности, тихонько подкрался, чтоб не потревожить. Уселся рядом, попытавшись скопировать дедовскую позу.
Патрик Ичеткин молчал, созерцал.
Бледный и худощавый, он словно сошел с одного из старых портретов (Горынчинская порода! – восклицали взрослые), что висели по стенам дома.
Прямые черные волосы расчесаны были на пробор, ресницы вызолочены, на скуле татуировка – навечно застыла на полпути от уголка глаза золотая слеза, мерцающая в неярком свете развешенных по углам китайских фонариков.
Патрик был хорошо известен за границей, как держатель ярмарочных балаганов, кочующих цирков уродов и всяческих диковин, устроитель ярмарок и лабиринтов ужасов.
Фаня сидел рядом, держался из последних сил – ноги затекли, заболели. Смотрел в ту же сторону, что и двоюродный дед – на стену.
Там, между конической вьетнамской шляпой и изрезанной рунами замшелой плитой, висел фотопортрет. В теплых кошенильных тонах, в штрихах ретуши, с него смотрел человек в пенсне, с застывшей неприятной улыбкой и чеховской бородкой.
Это был Горынчин. В 1881-м году он начал строить Дом.
Был он боевым колдуном Ближнего Круга, по ранению отставленным со службы после турецкой кампании. Поселился на Смородовой Горке, женился и, как писал в мемуарах: «пустил корни сквозь хвойный ковер, что помнит еще легкую поступь ичиг моих языческих предков». По одной этой интонации можно заключить, что был Горынчин, как говорили в те времена, «нелюдью передовых взглядов», западником.
Горынчин взял в жены одну рыжую колдунью, что родила ему Мартишию-Первую. Та, впоследствии, широко прославилась в узких кругах своим эпатажем, вышла замуж за блистательного в свое время чародей- изыскателя Запрятова, полжизни проведшего в разнообразных экзотических местах вроде амазонских джунглей и тибетских снегов.
У Запрятова и Мартишии-Первой родилась Мартишия-Вторая, полностью унаследовавшая материнский нрав и пламенно-рыжую красоту. А уж ее в свою очередь взял в жены прадед, Стеша Ичеткин. В злое голодное время пришел на Смородову Горку Стеша с одним потертым чемоданом и заспиртованным птицеедом в банке (свадебный подарок прабабушке – спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). И остался навсегда, стал патриархом рода.
Чуть левее вьетнамской шляпы висит черно-белое фото, на котором запечатлен прадед Стеша. На нем он изображен в строгом черном костюме и узком галстуке. На лацкане поблескивает орден. Стеша пожимает руку толстяку в сером френче. Лицо толстяка размыто – это тот самый Вампир-лишенный-имени, что, пойдя против соплеменников (которые его за это прокляли), подавил знаменитый Первый Вампирский Мятеж, встал у руля Черного Совета, а позднее возглавлял долгие годы его Исполнительный Комитет. На фотографиях он никогда не получался в фокусе.
Времена тогда были страшные. Прадед Стеша в анкетах всегда писал «из домовых». Лишь в девяностых, после роспуска Черного Совета, стало уместно вспомнить, что происходил он из рода богатых петербургских знахарей-чернокнижников, отец его объездил пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие дома и блистательнейшие кабинеты.
После Первого Мятежа, в начале 20-х, перебрался Стеша из голодного Питера в голодную Москву, и стал пробовать себя на педагогической ниве.
Если пойти из гостиной в библиотеку, оставив деда Патрика медитировать (Фаня так и поступил), то можно было увидеть высокие книжные шкафы, ряды которых терялись во тьме, сплошь уставленные прадедовскими трактатами.
Блистали в сумраке библиотеки тисненые золотом кожаные переплеты, и яркие корешки учебников и пестрые стопки глянцевых брошюр…
«Занимательная некроматика», «О чем говорят нам лунные циклы», «О чем шепчет твоя Тень», «Волчата и мышата – дружные ребята», «Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы бинарно-выворотного Мироустройства для самых маленьких» и прочая, и прочая…
И, конечно же, знаменитая Черная Азбука, по которой и теперь преподавали в Магических Школах от дальневосточных сопок до мурманских льдов, принесшая прадеду столько наград, почестей и званий.
Про Стешу рассказывали, что во время войны с фашистами он однажды в одиночку уложил штурмового гримтурса, в качестве оружия имея одну лишь только березовую слегу. Прадед о войне вспоминал неохотно, в своих учебниках ее не касался, а этот случай комментировал обычно так: «смотрю – прет! он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, а тут вижу – слега. Думаю, все! Или я его, или одно из двух! Взял, как впердолил ему в ноздрю…» На этом месте он морщился, смущенно улыбался, махал сухонькой ладошкой и менял тему разговора.
Фаня уперся головой в книжную полку, руки развел – как бы обнял ее всю. Втянул ноздрями сладкие запахи пыли, старой бумаги, паутины и плесени, неведомых пряностей и крепкого табака, что хранили старые переплеты.
Громко чихнул.
Насторожился. Принял стойку, как охотничий пойнтер, аж ушами малиновыми зашевелил от напряжения.
Вся эта пантомима была оттого, что услышал в коридоре ласковый, чуть хрипловатый, матушкин голос, эхом отдававшийся под высокими сводами.
Матушка, Игнесса Ичеткина, шла рука об руку с отцовской сестрой, Мартишией-четвертой. Говорили:
– Ох, милая моя Игни, что за чудесный наряд на вас. Этот воротник из перьев – что за чудо! и крой подола, и дерзкий вырез… Была бы я чуточку пополней, так непременно бы тоже такое себе сшила!
