Рыбак думал об исполинских стальных китах стим- круизеров, рассекающих толщу воды, мерцающих в тумане цветными огнями, играет чарльстон, стюарды в белом разносят шампанское.
Шутник думал о том, как хорошо, будь теперь август, гулять по этой балюстраде с красивой женщиной под кружевным зонтиком, и под ногами шелестят сброшенные бризом листья магнолий, а следом семенит, потявкивая, маленькая собачка.
А лысый генерал думал о том, что теперь нужно чудо. Только чудо поможет. Только бы он успел.
Мудрый наставник, учитель, как называли его и взрослые и дети: «наш дедушка Ваня», слова которого золотыми буквами выбиты на постаментах памятников, выложены живыми цветами, выстрижены из самшита, сплетены из лиан: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача!»
Только бы он успел, ведь помощь его так необходима теперь.
* * *
Пузатый и важный, с имперским гербами на латуни защитных пластин, «октопус» приводнился, надежно вцепившись в стальные причальные столбы щупальцами, развел защитные мембраны и вывел сходни. Пассажиры спускались на твердую землю, осторожно ступая затекшими ногами, после духоты салона с жадностью глотали прохладу черноморской осени.
Мичурин торопливо шел впереди. За ним следовал личный референт, ассистенты, охранники и непременные «особые консультанты». Среди последних в свите был штабс-капитан Алексей Петрович Ромашов. Это был сын того самого лейтенанта Лесной Охраны Ромашова, героически погибшего в первые же дни Енисейской катастрофы, ценой своей жизни остановившего наступающий на Лес огненный вал.
После перелета Ромашова мутило, мир плыл перед глазами, мраморные ступени резиденции уплывали из-под ног. Пытался вернуть контроль над непослушным телом, но остаточные симптомы «синдрома Ионы» превращали все в морок, в цепочку смутных бредовых картин. Борясь с тошнотой, он благодарил судьбу, что его роль в происходящем была номинальной, наблюдательской.
Его попадание в мичуринскую свиту было знаком отличия, одной из наград за участие в операции «Фонтан». Едва вернувшись из Гватемалы, он получил перевод. Раньше, когда знакомые спрашивали о работе, он отшучивался: «разговариваю с цветами». Эта «почти шутка» всегда работала. Собеседники – люди занятые, серьезные – «настоящие» флористы, почвенники, компостеджеры, офицеры-лесники, дендроинженеры – рассеяно улыбались, деликатно меняли тему разговора. Теперь его первым делом спрашивали – «вы действительно работаете с…?», и обрывали себя на полуслове, с пониманием прикрыв глаза, кивали, как бы уже ощущая жар сияния государственности, привкус интригующей секретности. Он грустно улыбался в ответ, зная, что долго эта его причастность-к-сферам не продлится.
Пси-флористу с «синдромом Ионы» нечего делать рядом с таким человеком, как Мичурин. Работа с ним – постоянные полеты, стремительные блошиные скачки по одной шестой части суши, из одного угла Империи в другой. Ромашов понимал это и, едва получив результаты тестов, отмеченные роковым красным штампом, подал рапорт лично премьеру. «Дедушка Ваня» вызвал его к себе, предложил домашней рябиновки, игнорируя всяческие субординационные формальности, пытался успокоить, мол, не волнуйся, и от этой напасти придумаем лекарство. Но даже он не мог ничего сделать. Пока не мог.
И вот, уже лелея невеселые мысли о новом назначении, Ромашов принужден был участвовать в этом, возможно последнем их совместном перелете. Из Москвы в Ливадию, по экстренному вызову. Код «Бегония». Значит – прямая угроза Династии.
Сумрачные покои резиденции, аскетический интерьер, суета людей в белых халатах. Он представлял себе это место совсем другим: блистающий дворец, зеркальный паркет, золото люстр и канделябров, ростовые портреты маслом.
Мичурин, собранный, сосредоточенный, отдавал команды ассистентам, они носились вокруг. Ромашов стоял у стены, стараясь только никому не мешать, согласно уставу, ожидая, когда позовут. В его услугах на этот раз не нуждались. Не та ситуация. Для текущей ситуации еще не ввели в Устав пси-спецов подходящих пунктов.
Он встречал взгляды таких же, как и он сам, выстроившихся вдоль стен, желающих чем-то помочь, но вынужденных только наблюдать. Только верить в опыт и интуицию Дедушки Вани. И они делали это единственное, что могли – верили, что все разрешится благополучно.
Ассистенты суетились вокруг большой постели, на разметанных простынях лежал человек – тщедушное тело в пропитанной потом рубахе. Обтянутое восковой кожей лицо, провалы глазниц, темная трещина рта. Он тяжело, с присвистом дышал. В лице его не было ничего общего с парадным портретом. Его невозможно было узнать. И он был совершенно чужой, какой-то ненастоящий. Внутри у Ромашова ничего не шевелилось, не было даже жалости, потому что жалость всегда предполагает элемент отождествления, но невозможно ассоциировать себя с этой изломанной человеческой куклой. Восковым манекеном, даже тяжелое дыхание которого казалось делом рук невидимого фокусника, спрятавшегося за ворохом простыней.
Мичурин поднял шприц, пощелкивая пальцем по ампуле, глядя на просвет. Внутри была густая, горчичного цвета жидкость, на фоне окна заигравшая янтарными и опаловыми искрами.
«Я разговариваю с цветами…»
«Начало новой жизни., – говорило Ромашову то, что рвалось из плена стеклянной ампулы, – … вот что я такое. Мы сольемся воедино, положив начало чему-то новому. Это как любовь. Раньше был он, и было «я». Теперь будет что-то новое, прекрасное, о чем я не имею никакого представления. Но я тороплю этот миг благословенного забвения. Все мы умираем еженощно, просыпаясь с утра другими. Обновленными. Перерожденными. Вчерашнего меня уже нет. Есть только я – сейчас, я – сегодня…»
Мичурин склонился над умирающим. Щелкнул поршень. Горчичная муть с янтарными искрами, скользнув по тонкой игле, вошла в вену, смешалась со скверной, отравленной болезнью кровью, растворилась в ней, давая начало чему-то новому, небывалому и прекрасному.
Потом они стояли на балюстраде, смотрели на море и курили. Мичурин угощал всех собственным табаком. Там были двое типов с неподвижными лицами, один в черном, другой в сером. Был лысый генерал, на малиновом лице которого блуждала по- детски счастливая улыбка. Докурив, попрощались с местными, пошли к дремлющему у причала «октопусу». Теперь Ромашов думал только о предстоящей пытке перелета. Скоро будет покончено и с этим, думал он. Дедушка Ваня обязательно найдет средство. Если уж он смог спасти этого несчастного, оказавшегося на самом краю! Что в сравнении с этим чудом – синдром Ионы? Чепуха, справимся.
* * *
В следующий раз Ромашов увидел его «вживую» много лет спустя.
От старого и очень близкого друга он получил опечатанные тройным грифом сведения: в Третьей Венерианской предполагается расширенный штат пси-флористов. Он счел это шансом. Своим главным, единственным и, скорее всего, последним. Долгая череда обследований, тестов, предварительных тренировок, бессонные ночи, расшатанные нервы, перегрузки. У него получилось.
Он стоял на краю обширного поля, слушая последние инструкции человека в очках-велосипеде, имени которого Ромашову не полагалось знать даже с его высочайшим допуском, которого он знал лишь как «господина Калугу». Впереди высился титанический силуэт биокорабля, распространявший вокруг себя волны тепла. Включились динамики по всему периметру, взревели духовыми, загудели струнными, зазвенели литаврами, хор загремел:
