3. Копулировка в расщеп
(Город-сад)
В те дни в кинотеатрах перед началом фильма крутили новостную хронику.
Смотрели на Мичурина, выступающего с балкона парламента, его знаменитый жест – выставленный вверх большой палец: «Мы растем!» – всякий раз темный кинозал, утопающий в клубах табачного дыма, откликался шумом. Отпускные военные и их подруги выставляли пальцы, откликаясь на призыв экранного премьера, кричали, по проходу катились рассыпанные из кулька светящиеся горошины плямгама.
На экране инс-сквадроны Имперского Роя сменялись «тритонами» и «октопусами» Океанской Армады. По брусчатке чужих площадей, по оплетенным алыми плетями Х-плюща и залитыми термопеной «фабрикам смерти» ползли массивные «дриады» и «сатиры». Дымили, конвульсивно дергая опорами, заваленные набок дизельмехи. Энвер-Паша подписывал капитуляцию, горные егеря цепляли триколор к минарету Святой Софии. Небритые и исхудавшие солдаты Deutsches Heer и kaiserliche und königliche Armee пылили по дорогам Европы, конвоируемые верховыми казаками. Офицеры-разведчики демонстрировали «Аларих», недостроенный сухопутный дредноут, захваченный в одном из мюнхенских заводских цехов. Улыбался с экрана георгиевский кавалер, чернокожий авиатор Марсель Пля, участвовавший в атаке на германскую воздушную крепость – цеппелин «Барбаросса». Из кабины своего «триглава» махал рукой ас Нестеров, в небе над Берлином доведший личный боевой счет до двух сотен.
Петр Ромашов, глядя на эти кадры, мрачнел, думал про себя: не успел…
Он гордился, не мог не гордиться, новеньким зеленым мундиром, двумя серебристыми звездочками на погонах, изумрудным ромбом выпускника Лесного Училища. Но во внутреннем кармане лежало предписание, жгло огнем, а увольнительной оставались только сутки.
Думал: не успел к драке, не успел к войне, на которой должен был быть вместе с героями, что улыбались с экрана. Где-то там – отец, комендант городка Зальцбург, родины Моцарта, думая о котором всякий раз представляешь почему-то шоколадных зайцев. Где-то там солдаты империи пытаются совладать с последними очагами сопротивления.
А его направляют в глубокий тыл, в самое сердце страны, в один из бесчисленных лесохозов. Взращивать вдали от грохота передовой, в тенистой тишине Леса, оружие победы.
Они вышли из кинотеатра. Прогуливаясь, пошли вниз к Москве-реке, под часто переплетенными ветвями, пропускающими косые желтые лучи. Мимо зеркальных кубов теплиц и обросших моноформой старых зданий. Навстречу ползли дендробусы, жужжали пчелы, пахло пыльцой и древесным соком.
У лоточника в белом переднике Ромашов взял две хони-мелони. Невесомые нитяные шары ядовитооранжевого цвета, с освежающим дынным вкусом и тягучей медовой сладостью тающие на языке. Они очень нравились Вике, Ромашову казались приторными.
Надо, наконец, сказать, подумал он. Набраться храбрости и сказать. Но, черт побери, как? Я не очень- то хорош по этой части. Совсем нехорош. Это тебе не практика на дендроферме, месяц по колено в гумусе, не снимая респиратора. Это не качаться на головокружительной высоте, таща за трос товарища, в полном ядовитыми испарениями стволе фид-экстрактора. Это не взбесившего гидралиска усмирять. Это любовь. А в кармане – предписание.
– Определились с назначением, – сказал он.
Вика ухватила губами кусочек ярко-оранжевого шара, поверх него поглядела на Ромашова:
– И?
– Енисейский Эл-массив.
Сейчас она мысленно представит карту, а потом скажет «это далеко». А я спрошу «ты будешь мне писать?», а она скажет что-то вроде «Знаешь, Петя…»
Вика ничего не сказала. Щипая хони-мелони, шла рядом, аккуратно переступая каблучками по губчатому биопастовому спуску.
– Знаешь, там. – начал было Ромашов.
Что собственно там, подумал он. Там расстояния измеряются днями пути на скорпдроне, там до края горизонта раскинулось зеленое море Леса. Дальние кордоны, каждый день одни и те же лица, график подкормки, замеры годовых колец. Все заняты Большим важным делом, но – рутина, страшная скука, гарнизонное уныние.
– Интересно, там хорошая библиотека? – спросила она.
Ромашов посмотрел на нее, попытался прочитать смысл сказанного по ясным голубым глазам.
– Если нет, – продолжала Вика. – С моими запросами ты, Ромашов, знаком. Если там плохая библиотека, то придется нам тащить за собой целый дри-караван с книжками.
– Ты хочешь сказать…?
Она улыбнулась:
– Хочу сказать, я давно жду, когда скажешь ты!
– Но я не знал, как… В смысле, Вика…
Ну что за дурак, подумал он.
– Лейтенант Ромашов… вы Лесничий или нет?! – она остановилась, строго нахмурилась. – Что за мямля? Наберитесь, наконец, храбрости!
– Вика. Ты за меня выйдешь?
Она просто кивнула.
Ромашов некоторое время смотрел на нее. Притянул к себе, крепко обнял, зарываясь носом в душистые волосы цвета льна.
Сцепившись пальцами, они пошли дальше по набережной. Птицы в высоких кронах пели очень громко, заливались на разные голоса, будто хотели перекричать друг друга.
4. Срастание привоя
(Письмо оксфордскому профессору)
Начало тридцатых, Северный Оксфорд, патриархальная обитель университетской профессуры. Островок тишины посреди сотрясаемой прикладным дарвинизмом Империи. Длинный серый дом с маленькими окошками, под высокой шиферной крышей – Нортмур- Роуд, 20.
В семь утра профессора ксеноботаники Джона будит дребезжащая трель будильника. Решив, что побреется после мессы, он надевает халат и идет будить мальчиков. Спотыкается об игрушечный стимход. Джон не любит стимходов – шумны, грязны, а длинные ленты рельс, избороздившие Британию, так уродуют с детства любимые им провинциальные пейзажи. Разбудив мальчиков, он облачается во фланелевые брюки и твидовый пиджак, выкатывает из гаража велосипед и вместе с ребятами едет в город, по тихим пустым улочкам, под сенью развесистых вишен, до церкви Св. Алоизия. По возвращении домой – завтрак. Горничная в наколке подает яичницу и сосиски, профессор листает газету. Ворчит себе под нос: «снова эти русские».
Затем идет в кабинет, растапливает печку. Забросив побольше угля (новомодных мукостермов, работающих на опилках, он не признает), идет бриться. Внизу звонят в дверь, открывает супруга, зовет его. Джон сбегает вниз с намыленной щекой. Пришел почтальон.
Взяв письма, начинает разбирать их за столом в кабинете, но вспоминает, что забыл побриться. Покончив с бритьем, сунув в портфель магистерскую мантию и конспекты, выкатывает велосипед и едет на лекции. Джон никогда не опаздывает. Лекцию начинает точно в тот момент, когда на колокольне Мертон-Колледжа гулким басом бьет одиннадцать.
После лекций он возвращается домой, едва садится за машинку «хаммонд» – супруга звонит в колокольчик, созывая домочадцев к ланчу. После ланча профессор спускается в сад, посмотреть на бобы. Покусывая трубку, размышляет, не пустить ли остатки теннисной площадки под огород, смотрит, как жена кормит волнистых попугайчиков и канареек в вольере у дома.
