Бабушка пришла в невообразимый восторг от папиного стилистического преображения.
— Если б я знала, что все это снова войдет в моду, я бы сохранила старые дедушкины костюмы, — посетовала она в один воскресный день, когда мы заехали к ним на обед и папа снял плащ, открыв взорам шерстяные габардиновые брюки и кардиган по моде пятидесятых.
— Это не вошло снова в моду. Сейчас в моде панк, так что я полагаю, это новый способ вашего сына бунтовать, — широко улыбаясь, возразила мама. — Чей папа бунтарь? Твой папа бунтарь? — заворковала она над Тедди. Тот радостно забулькал.
— Ну что ж, он выглядит как настоящий щеголь, — признала бабушка и повернулась к дедушке: — Ты так не думаешь?
Дедушка пожал плечами.
— По мне, так он всегда хорошо выглядит. И все мои дети и внуки тоже. — Но мне показалось, ему больно об этом говорить.
Позже тем днем я вышла с дедушкой, чтобы помочь ему принести дрова. Ему понадобилось расколоть еще несколько поленьев, так что я стала смотреть, как он берет топор, чтобы порубить сухую ольху.
— Дедушка, разве тебе не нравится папина новая одежда? — спросила я.
Дедушка остановился с занесенным топором. Потом мягко опустил его на землю рядом со скамейкой, на которой я сидела.
— Мне очень даже нравится его одежда, Мия, — ответил он.
— Но ты выглядел таким печальным, когда бабушка об этом говорила.
Дедушка покачал головой.
— Все-то ты замечаешь. И это в десять лет.
— Это трудно не заметить. Когда ты печальный, ты и выглядишь печальным.
— Я не печальный. Твой папа, похоже, счастлив, и я думаю, из него получится хороший учитель. Вот повезет детям, которые прочтут «Великого Гэтсби» с твоим папой. Я только буду скучать по музыке.
— По музыке? Ты же никогда не ходил на папины концерты.
— У меня слабые уши. После войны. Болят от шума.
— Можно надевать наушники. Меня мама заставляет. Те, что вкладываются в уши, просто выпадают.
— Может быть, я попробую. Но я всегда слушал музыку твоего папы. Только на малой громкости. Признаюсь, я не слишком люблю все эти электрогитары — не в моем они вкусе. Но песни-то мне очень нравились, особенно слова. Примерно в твоем возрасте твой папа часто придумывал всякие увлекательные истории. Он садился за маленький стол и записывал их, потом давал бабушке перепечатать, а потом рисовал к ним картинки. Просто смешные истории про зверюшек, однако живые и остроумные. Это всегда напоминало мне ту книгу о паучихе и поросенке — как она называлась?
— «Паутинка Шарлотты»?
[36]
— Точно, она. Я всегда думал, что твой папа станет писателем, когда вырастет. И в некотором смысле ощущал, что так и получилось. Тексты, которые он пишет для своей музыки — это поэзия. Ты когда-нибудь слушала внимательно, что он там говорит?
Я покачала головой, внезапно устыдившись. Я даже не осознавала, что папа писал тексты для песен. Сам он не пел, и я попросту решила, что те люди, которые стоят перед микрофонами, и на-писали эти слова. Но я же сотни раз видела, как он сидит за кухонным столом с гитарой и блокнотом. Просто я никогда не связывала эти вещи.
Тем вечером, когда мы приехали домой, я поднялась в свою комнату с папиными альбомами и плеером. Я просмотрела вкладыш со списком песен, чтобы узнать, какие песни написал папа, а потом тщательно выписала все тексты. Только увидев их нацарапанными в тетрадке для лабораторных работ, я поняла, что имел в виду дедушка. Папины стихи были не просто зарифмованными текстами. Одну песню, называвшуюся «В ожидании возмездия», я прослушивала и перечитывала, пока не выучила наизусть. Она была на втором альбоме — единственная медленная песня, которую они сделали за все время своего существования. Звучала она почти как кантри, возможно из-за кратковременного увлечения Генри «народным» панком. Я слушала ее так много, что начала напевать вслух, даже не замечая этого.
Что это, не пойму?
Я иду — но к чему, куда?
И если дойду к нему,
Что буду делать тогда?
Пусто там теперь и темно,
Где от глаз твоих таял мрак.
Но так оно
Было слишком давно —
Ночью, вчера.
Ну а это-то что уже?
Что за звук слышу я?
Так со свистом мимо ушей
Проносится жизнь моя.
Оглянусь — за моей спиной
Все меньше, чем жизнь, стократ.
И это со мной
Уже очень давно —
С ночи, вчера.
Я ухожу — что ждать?
Миг — и за двери шаг.
Ты, верно, будешь гадать,
Что же пошло не так.
Я не выбираю, но
Я устал от борьбы и драк.
И все решено
Невозможно давно —
Ночью, вчера.
— Что это ты поешь, Мия? — спросил папа, застав меня за серенадой Тедди: я катала его в коляске по кухне в тщетных попытках усыпить.
— Твою песню, — смущенно ответила я, внезапно ощутив, будто вторглась на какую-то личную папину территорию. Может быть, нехорошо вот так ходить, распевая музыку других людей без их разрешения?
Но папа, похоже, умилился.
— Моя Мия поет «В ожидании возмездия» моему Тедди. Как вам это нравится? — Он наклонился, чтобы взъерошить мне волосы и потрепать Тедди по пухлой щеке. — Что ж, не буду тебе мешать. Продолжай. А я исполню эту партию. — И он перехватил у меня коляску.
Теперь мне было неловко петь перед ним, так что я просто мычала дальше, но потом папа запел сам, и дальше мы тихонько вели мелодию вдвоем, пока Тедди не заснул. Потом папа приложил палец к губам и жестом позвал меня за собой в гостиную.
— Хочешь сыграть в шахматы? — спросил он.
Он все время пытался научить меня играть, но мне казалось, что эта так называемая игра требует слишком много труда.
— Как насчет шашек? — предложила я.
— А давай.
Мы играли молча. Во время папиного хода я украдкой смотрела на него, на застегнутую на все пуговицы рубашку, стараясь вызвать в памяти быстро тающий образ парня с обесцвеченными волосами, в кожаной куртке.
— Пап?
— Хм?
— Можно тебя спросить?
— Всегда.
— Тебе грустно, что ты больше не играешь в группе?
— Не-а, — ответил он.
— Совсем-совсем?
Папины серые глаза встретились с моими.
— С чего это ты вдруг?
— Я говорила с дедушкой.
— А, понятно.
