Потом она отмахнулась от невидимой Ксении Андреевны и продолжила, шаркая за Варей на кухню.:
— Ты обещаешь быть мне родной матерью?
— Да, дорогой Карлсон! — откликнулась Варя, вытаскивая из сетки курицу.
— О, беленькая. По два шестьдесят? Где ты ее взяла?
— В обед в гастрономе и те и те были. Но по рубль семьдесят пять... глаза бы мои не смотрели.
Варя подумала, что тоже не стала бы снимать трубку Ксении Андреевны. Особенно с температурой. Однажды она видела, как Никина дочь Аня выкрикивала бабушке, почему ей необходимо пойти в кружок без шапки: “Апрель, бабушка, на градусник посмотри, Соня без берета, я в окно видела, мне что, одной в шапке позориться”. Ксения Андреевна кровожадно вытирала руки о фартук, от которого пахло чем-то перетопленным, прогоркшим, подкачивала подбородком в скрипучем смешке: “Пой, ласточка, пой!”
Что до светлого чувства заброшенности — туфта все это. Варя понимала, что Ника не всерьез, но в этих словах слышались ей отголоски их с Владиком разговоров об особой питерской неприкаянности:
— Знаете, Варенька, ведь у нас даже у самых уравновешенных, самых везунков, мучится тонкий дух, скребется о чем-то несбывшемся в своей внутренней Монголии. Нет нам покоя. Как будто в нас какой-то изъян, не вдохнуть жизнь полной грудью. Тащим вот на своих плечах груз Федора Михайловича.
Только не надорвитесь. Варя стукнула курицей об огромный стол, старинный, конечно же. Ника любила рассказывать, что когда-то на нем уже с шести утра кухарки рубили битки, заправляли лампы, часами чистили подолы господ, пылища такая — даже на зубах песок, именно на него однажды положили недельную Нику, когда принесли из роддома на Петра Лаврова.
Ну, Ника еще ладно, но откуда у Владика тонкий дух с такой мамашей — вот вопрос.
Гору посуды в раковине венчал эмалированный ковш в засохших золотистых подтеках. Донышком вверх. Видимо, от Ники убежало молоко с маслом. Почему-то обидно было начинать именно с него.
— 38 и 9. А сейчас, думаю, больше, — донеслось в ответ.
Варя надела передник, чтобы не испачкать атласный черный батник, отжала кухонную тряпку, холодную, скользкую от жира, и принялась за дело. За спиной звякали какие-то склянки: детский запах анисовых капель, тревожный, муторный, запах то ли липкой болезни, то ли радостного выздоровления. Дымчатый кот терся о ее ноги.
— Пойду полежу, а то ты так грохочешь, — капризничала Ника. — Слушай, а почему ты такая надутая? Эй, ты чего?
Варя провела пальцем по полустертому ободку чашки.
— Вообще-то смешно.
Ника встрепенулась, в ее больных прикрытых глазах мелькнуло любопытство здорового человека.
Варя хмыкнула и выключила воду.
* * *
— Стою у ларька овощного на углу у тебя. Ну, Восстания с Митавским. Думаю, может, мандаринов еще. Вроде очередь небольшая. Тут бабка с палкой ковыляет на меня. Я ее не увидела, вся в этих мандаринах. Стою еще не в очереди, вплотную почти к ларьку, там места вообще нет. А ей меня обходить неохота, силы тратить. Она тогда между мной и ларьком протискивается и клюкой меня в грудь, в такой мерзкой кепке — знаешь, бабки иногда ходят? Больно ткнула и так спокойненько, на одной ноте: “Сука, проститутка”. И дальше похромала, даже не посмотрела на меня. Ну чё, я заревела.
Ника не выдержала и захрюкала от смеха. Варя улыбалась.
— Отличная ленинградская бабка. Не убитая еще. А ты, мой хороший... — Варя видела, что Ника выбирает слова.
— Стоп, — перебила она. — Хочешь сказать, что если у меня глаза на мокром месте от слов какой-то сумасшедшей, то дело не в ней, а в моем личном нервном срыве.
Легкие ягоды клюквы носились по кругу в Никиной чашке, сбегая, уворачиваясь от ложечки, которой она пыталась их давить. Ника утвердительно замотала подбородком.
— Светлова, но я же сейчас смеюсь вместе с тобой потому, что это знаю. Я же не простираю к тебе руки “за что мир так ополчился на меня”. Мне все ясно... со мной все ясно.
Вот теперь в глазах ее блеснули слезы, отвернулась к раковине.
— Варь, — голос Ники дрогнул от жалости.
— Не надо, ладно. Иди ляг, пожалуйста.
Ника вздохнула тяжело, встала и, придерживая на груди плед, поплелась в комнату, стараясь не расплескать горячий чай. Скулила Дамка.
Поставив бульон вариться, Варя задумчиво курила в форточку. Скорчила рожу зябкому голубю на карнизе — откуда взялся, вроде спать должны, — он улетел, а она еще какое-то время гримасничала в темное стекло. Потом, обнаружив четыре сморщенных яблока на Никиной тумбе, замесила тесто для шарлотки: не съест — дети доедят, яблоки спасу.
Через час она внесла в комнату дымящийся кусок пирога и целительную бурду, приготовленную под хриплыми командами Ники. Укутанная в клетчатый плед, та сидела с ногами на вытертом кожаном диване в компании гобеленовых пастушек и амуров. Глаза ее блестели от температуры.
— Книги убирай, — Варя осторожно приземлила поднос на низкий стол перед диваном. — Ты вот реально сразу три читаешь?
— Лимон целый выжала?
— Половинка тут.
— Ну говорю тебе, целый надо было. А водки сколько? Пятьдесят?
— В стакане только мед и лимон.
— Как там в конторе?
— Соскучилась, что ли? — скривилась Варя. — На, водку сама плесни на глаз. Мне надоело твое ворчание.
— Какой же все-таки придурок у нас Кротов, — тянула по словам Ника. — Всех теток переимел, ну всех, все, что не приколочено, перессорил бедненьких на хрен.
— Курицу ешь потом. Вот на тарелочке ножка из бульона.
Ника неторопливо размешивала свое снадобье, не отрывая взгляда от гэдээровского лилового шара на елке, обсыпанного серебристой крошкой. Он вращался сам по себе то в одну, то в другую сторону. Непонятно, что было причиной этого тихого кружения: серый кот, злые сквозняки старой квартиры или шутливый умысел невидимой руки, унизанной перстнями.
— Чё он опять за Катей Метелицей весь день посылал? Как мне страшно, о господи, что он вот так на ровном месте возьмет и руководителем группы ее сделает. От половых щедрот. Вместо...
— Все в порядке, — высоко перебила Варя. — Не сделает. Меня приказом назначили. Сегодня. Так что вот. Эта собака когда-нибудь заткнется? Я сейчас с ума сойду.
Она потащила ложечку из розетки, застыла с тягучим медовым хвостом, потрясла эту ложечку за самый кончик, воткнула обратно.
— Так что вот, — повторила, теребя на груди часы-кулон на длинной цепочке.
Подвинула к Нике розетку и еще тарелку с курицей. Ника не отрываясь следила за руками подруги, за ложечкой, медом, за позолоченными лучами кулона, мерцавшего под елочными лампочками. Подняла на нее глаза.
— Как это? Мне же обещали.
