Дина и не пытала, но все равно с каждым годом друзей становилось всё меньше, а самый ужас в том, что уже не было жаль.
Свою часть вины несла спокойно: да, много о себе думает, да, осуждала, сорвалась. Время не крутнуть назад — будем хранить что есть. Но и хранить было непросто.
“Я старею”, — думала Дина, читая в сетях статусы близких подруг.
Оттуда погромыхивали “ивенты”, “клад общения”, “битва за цели”, “личная эволюция”, “включи свою жизнь”. Тарелки с разноцветной едой, чекины в модных местах — задумалась над коктейлем по пути в “Барс”, — махровые халаты спа и отелей, бликует сакс в приглушенном свете джаз-клуба, сахарные селфи. Нет, не сто — тысячи нарочных улыбок, снятых сверху. Еще они все время за что-то благодарили друзей, жизнь, Петербург. Это было похоже на истерику. Нет, Дина была не против благодарности и развлечений, но почему так громко, для кого это? И кто такой тренер по личностному росту? А потом, если правда весело, разве помнишь про телефон?
Подруги вопили: ты просто завидуешь, давай к нам, мы легки на подъем, не стоим на месте, мы счастливы, счастливы. Одна из них теперь, любовно оглядывая свой инстаграм, так похожий на светскую хронику, где она сама и есть прима-балерина, притворно вздыхала: чего только у меня здесь нет, — имея в виду “какой охренительной жизнью я живу”. Чувство собственной значимости приятно туманило мозг. В прежней жизни при встречах она слезливо бубнила “чё-то так все надоело”, а теперь — дни яркими мазками, выставки, малый зал филармонии, в антракте — фоточки в сеть, чтоб знали. Они словно продавали кому-то свою придуманную жизнь. Но кому?
Дина представила их пост сейчас из суши-бара. Скорбные позы, блеск слезы, хоть у кого-нибудь: “Снова вместе. К несчастью, трагичный повод. Диночка, мы с тобой! Жизнь — боль”.
Она прикурила третью. Мальчишка перед ней крутанул самокат к люку — пересчитать тому ребрышки. Дрынь-дрынь-дрынь — чугунная гребенка позади. Дальше плавно вошел в лужу, загляденье.
Дина затосковала по тем чутким и преданным, которых так и не дождалась, по мужу — единственный из них, кто дошел. Он погиб шесть лет назад, и она тогда тоже немножечко умерла. Хотела привычно пожаловаться ему, мысленно, в одну точку, — ведь, когда человек уходит внутрь, он повсюду, — но вдруг испугалась, что так еще сильнее приблизится к смерти. Ей нужен был кто-то живой.
* * *
Она позвонила начальнику — сбросил.
— Вам не до меня? Вот прямо всем?
Обозленная, безостановочно набирала его номер, даже не понимая, что скажет, если он ответит. Стукнуло об ухо мобильное сообщение: “скайп с Москвой перезвоню”. Она вдруг сразу успокоилась, потянула на себя дверь обратно в ресторан-сарай, как успела его окрестить, по лицу гардеробщицы догадалась, что она уже тоже вовсю участвует в Дининой судьбе. Мучится только без подробностей.
— Нет, тетенька, живи так, без деталей. Захлебнешься в них, — бормотала Дина, опускаясь за свой столик, заставленный едой.
Телефон молчал. Долго смотрела на его экран, уговаривала себя подождать, не писать ничего: не век же им переговариваться. Но не смогла. Улетели к директору все ее злые новости. Павел Антонович немедленно перезвонил, спросил, где ее искать.
Они не дружили, так, симпатия в рабочее время, почти ровесники, с одинаковым чувством сетевого дизайна, чувство юмора тоже совпадало, что еще нужно? Расстояние — Дина работала дома — делало картину почти идеальной. В офисе периодически возникали погрызушки, а Дина вроде как не у дел, всегда далекая, хорошая, тихонько клепает свои сайты — главное, чтобы в срок и заказчик онемел от красоты. Всеми обожаемый добродушный здоровяк с кучей детей, жен, друзей. К ней хорошо. Она даже чувствовала, что на каком-то особенном его счету.
Он шагнул прямиком к ней, к ее диванчику. Она поняла, поднялась навстречу, зарылась между твидовыми лацканами.
— Да ты охренела! Чего ты ревешь-то? С этим живут теперь припеваючи. Ну как припеваючи? Долго. Всю жизнь, — говорил он, обнимая Дину, костяшками пальцев сбрасывал слезы с ее щек.
— Чего же вы обниматься тогда полезли? Если все хорошо...
— Я не шучу, Дин. У меня Степанов ВИЧ седьмой год уже. Всем бы быть такими ВИЧами.
Она отстранилась, замотала головой:
— Разные вещи, Пал Антоныч. Я не ВИЧ-инфицирована, у меня СПИД, третья стадия уже.
— Да знаю я все про это, — Павел Антонович уселся на место Глеба. — Это ты новенькая. Из-за Степанова и подкован, это мой кореш дворовый еще. Ты со своей третьей можешь обратно в ВИЧи после терапии выскочить или просто жить себе и жить, соблюдая приверженность, как они говорят.
Дина перестала плакать.
— Да блин, — Павел Антонович хлопнул себя по ляжкам. — Давай щас просто к нему поедем. Он тебе все расскажет. СПИД, не СПИД, херит.
Взгляд начальника упал на полчища суши и роллов.
— Это что? — спросил с ужасом.
— С жизнью прощалась. Вы водку будете? Вы будете водку! — И, видя, как он крутит отрицательно большой головой, заканючила: — Ну пожалуйста. Мне сейчас без нее никак. Лекарство, якорь, понимаете? Но я же не могу в одно рыло.
Павел Антонович умоляюще нашлепнул обе ладони себе на грудь. Тут же почувствовал, видимо, мокрое пятно на рубашке, выплаканное Диной, попытался его увидеть.
— Это навсегда? — из-за опущенного подбородка сдавленно поинтересовался он.
— Навсегда, если сейчас не накатить.
Подкралась официантка, с улыбочкой спросила, нужно ли меню, или всего достаточно.
— Да ладно, что тут есть-то? — развел руками Павел Антонович. — Тащите все, что на кухне осталось.
Она снова хихикала, как и с Глебом. Надо еще гардеробщицу подбодрить, что, если и этот сбежит, третьего позовем.
Ничегошеньки он не пил — вечером детей у тещи забирать. Ел только. Расстегнув пиджак, размахивал палочками. Начал было рассказывать, как в детстве старшие братья Степанова повесили на люстре его плюшевого медведя, пока тот был в садике, как был расстроен детсадовец Степанов, но напротив — пустые серые глаза.
— Я так не могу. — Павел Антонович, жуя, набрал номер. — Степанов, привет! Есть минутка?
* * *
Павел Антонович забрал у нее ключи от “Феликса”, на ее уговоры качал головой: не канает, Дина.
— Смотрите, я же трезвая совсем. Не догнала меня водка сегодня.
— Какая ветка у тебя? Или такси?
— Тогда к любой станции синенькой. “Техноложка”, “Невский”, “Садовую” можно. Такси — нет, все пробки соберу.
У “Садовой” они долго сидели в его машине. По третьему кругу перебирали все, что наговорил Степанов. Он был осторожен, этот подросший Степанов: все очень индивидуально, очень, немедленно начинайте терапию, научил, как быстро выбить ее в своем СПИД-центре, наращиваем количество клеток — живем дальше. Многое зависит от личного настроя, от доктора лечащего. Он говорил, она кивала, но очень хотела спросить: а если пневмония, я могу умереть? Но, уже в плену какой-то новой этики, знала, что так нельзя, не спрашивают, и нет здесь однозначного ответа, сказано же: все индивидуально. Он отправил на ее почту кучу ссылок: идите читайте, все будет нормально — хорошо, что вирусная нагрузка низкая. Степанов, я не умру?
