— Голову помыли, да?
Она, обалдев, смотрела на него во все глаза, кивнула потом.
— Пахнет вкусно, — он мечтательно потянул носом, отсчитывая сдачу.
“Зря ты, парень, ой зря”, — думала Дина, глядя, как меняется лицо женщины.
— Ты это кому, а? — она хватала воздух ртом. — Ты что себе позволяешь, кишлачник хренов?
Парень сразу опустил голову, молча двигал за прилавком какие-то коробки, переставлял их с места на место. Тетку рвало на части.
“Лучше бы она материлась, — тоскливо подумала Дина. — Может быть, и ничего, что скоро меня здесь не будет”.
Между прочим, было понятно, почему мальчишка сморозил нелепицу. Он не был ни затюканным гастарбайтером со стройки, коротким, обветренным, одетым в темное старье, прячущим взгляд, ни ловким и удачливым хозяином магазинчика, уже вполне освоившимся в городе, принявшим его игры и коды. Скорее всего, это был младший брат этого успешного хозяина, веселый и глупый, на днях примчавшийся покорять Петербург. Весь в солнечных зайчиках братского успеха, он даже думал, что у него получится все круче, чем у старшего. Вполне возможно, что он, такой гибкий и красивый, уже успел склеить какую-нибудь из местных кумушек, оттого и был так игрив.
Страшные вещи говорила эта тетка, страшные. Была она на самом деле не старой и сначала даже милой, веснушчатой, плащик “в магазин выбежать”, пушистые волосы по плечам, громко поздоровалась при входе. Один пакетик корицы, пожалуйста, не лаврушки какой-нибудь, не соды — корицы. Для капучино, наверное, или шарлотку печет к обеду.
— А дайте мне, пожалуйста, еще “Орбит”-дыню, — отодвигая фурию от прилавка, приветливо обратилась к парню Дина.
Он немного ожил, искал на стендике нужный товар, а тетка уже зачем-то сплевывала себе под ноги, страстно твердя что-то про “черножопых” и “землю русскую”.
Дина звонким голосом — сейчас нужен был нарочно звонкий голос — обратилась к ней:
— Смотрите, когда помоешь голову, ну, когда она еще влажная, как у вас, то от волос вкусный запах, — Дина приблизилась к тетке и шумно втянула запах шампуня от ее головы.
Та в ужасе отшатнулась. Дина продолжала теснить ее к выходу, три шага, совсем маленький магазинчик.
— Вам всего лишь сделали комплимент. Понимаете, комплимент — не всегда же у вас голова так пахнет. Так что не расстраивайтесь, хорошо?
Тетка уже маячила в дверях, таращилась оттуда злобно.
— Самая умная, да? Ты самая умная? Давай, давай, защищай их, а потом он голову твоему ребенку отрежет и по улицам с ней...
Снова звякнул входной колокольчик. Ушла она.
Двоюродный брат Дины, студент-первокурсник, утверждал, что мусульманский мир в конце концов победит, потому что он голоден и собран, а сытая Европа опасно расслабилась, что римляне тоже однажды расслабились: приняли готов, дали им земли, те заверяли, что пришли послужить, а не завоевывать, и где теперь эти римляне? Брат эффектно ронял лоб в ладонь со стоном: ничему история не научила. А Динина мама говорила, что в наши дни безнравственно ненавидеть нерусских. Вот раньше можно было так по-домашнему недолюбливать хохлов, евреев, кавказцев, потому что страна одна, не всерьез недолюбливать — ведь бывают же в семье стычки. Но вот сейчас, когда пролилась кровь и теракты, ненавидеть недостойно, выдыхала дым мама, нужно запретить себе ненавидеть. После того страшного случая, на который намекала тетка, когда сумасшедшая узбекская няня отрезала голову своей русской подопечной, малярша Лидочка с первого этажа с мужем каждый вечер мочились на входной коврик дворника-таджика. А мамина подруга Инесса в те дни на Ямском раздавала гвоздúки изумленным иногородним продавцам со светлыми слезами: мы не дадим вас в обиду.
Так вот, ни о чем таком, выйдя на улицу, Дина не думала. Первым делом она убедилась, что ядовитая жаба ускакала в нору, а еще подумала, что никогда в жизни не возлагала столько надежд на тоненькую пачку сигарет.
Чтобы не столкнуться ни с кем из своих, скользнула в соседний двор-колодец. Для этого “скользнула” пришлось собраться, потому что она вдруг сделалась медленной, как будто без сил, экономила движения, шла с какой-то подавленной живостью, еле-еле, как с горячим кофе в руках, осторожно, чтобы не пролить, не взбаламутить бурое отчаяние со дна. Дина ступала по мокрому асфальту, а не по острым ножам, как бедная Русалочка, и ноги ее не кровоточили от этих ножей, но первый раз было оглушительно понятно, каково это — босыми пятками по лезвию.
Все скамейки оказались лицом к детской площадке, а там малышня из соседнего садика гуляет вовсю на апрельском просторе, за высокой железной оградой.
Вжали в прутья лисьи мордочки:
— А паднимите зайчика, пажа-а-а-алуста.
Синий тряпичный заяц выкинут за борт специально, игра такая. Она знала ее правила: поднять зайца и вручить хитрецам, делать вид, что ничего не понимаешь. По ту сторону ограды чистая радость — обманули дурака на четыре кулака.
Еще иногда они, протащив щеки через прутья, блеяли жалобными голосками узников:
— А па-а-азвоните моей маме — меня здесь не кормят, я домой хочу.
Она нашла скамейку в глубине двора. Дождь кончился, и из-за туч выкатилось солнце.
* * *
Домой уже захотелось. Дотащить туда эту тяжесть. Выпить водки, коньяка, любого крепкого, широкими глотками — ведь сразу легче. Но главное, зачем домой, — читать скорее, что такое “клетки — 202, нагрузка — 3800”, пусть расскажут, объяснят, почему “не приговор” — или это только про ВИЧ? — запуталась.
Две недели она не верила, что инфицирована, думала, ошибка, надеялась, что ошибка. Много чего прочитала про ВИЧ-статус, приободрилась даже: обещали жизнь долгую, почти до конца, но СПИД...
Хотя и при таком диагнозе доктор обнадежил, что смерть не завтра. Именно поэтому она сейчас могла двигаться и разговаривать — еще не завтра, еще нет. А в те первые дурные минуты даже слышать не желала про какие-то пять или больше лет — да пошел ты! Репродукция Малевича качнулась за его спиной, дешевая рамка поплыла, раздвоилась, усмехалась оттуда длиннолицая девушка с гребнем. Он что-то говорил, говорил через усталые вздохи — у него была идеальная круглая бородка, — неужели она слышала?
— У вас ВИЧ примерно лет десять, сейчас уже в стадии СПИДа. Как же вы так, голубушка, не сдавали никогда кровь на ВИЧ? Но и в этой ситуации не следует отчаиваться, это больше не смертельный диагноз.
Доктор еще говорил про интернет-сообщества таких, как она, постучаться к ним, поддержат, мол, всё расскажут. Только советовал заходить туда достойно, не голосить — не любят. Да, это она сможет.
Открывая пачку, дрожала, как левретка. Она сделала глубокий вдох, задержала дым в легких, пока укладывала зажигалку в карманчик сумки, и медленно выдохнула. Прокатила высокая волна, обдала сладкой слабостью. Кружилась голова, руки-ноги — тряпочки, как будто выдернули скелет, и она опала без него, кончики пальцев немеют. Дина откинулась на спинку скамейки, которая немедленно провалилась в ту осень, когда она впервые закурила: месяц как из дома, без мамы, город чужой — сразу свой, сумрачный, великолепный, кардиограмма Петропавловки рвет сердце. Все нравилось, все: выходить из метро в промозглый вечер, спешить в общагу, где никто не ждет, но все рады, запах прелых листьев как воздух свободы, курить до самого крыльца. В оранжевом тепле щербатые тарелки вкруг, жмутся к ним алюминиевые ложки-вилки, картофельный пар из кастрюли. Множатся чайные пакетики в граненых стаканах, а от электрочайника запотели окна. Девочки машут “за стол, за стол”, и мальчики, мальчики.
