Вошел Олег с запотевшей бутылкой и штопором. Всё-таки всучила ему мамаша Кураж.
— Ты пешком, что ли? — возмутилась она на бутылку. — Ты же не остановишься потом! Тебе же нельзя.
Олег поднял руки вверх с этой бутылкой, со штопором. На самом деле она должна была кричать, что он опоздал, что им лучше расстаться — невозможно же дальше встречаться в этой сиреневой гнуси, жить в обмане. Но бутылка ее тоже разозлила. Он повернулся к двери — куда ты?
— Верну все тогда, — глаза его смеялись.
— Стоп, — сказала Аля и фыркнула.
* * *
Она проснулась первой и бережно подышала ему в лопатки. Он вздохнул во сне.
— Э-э-э-эй, — прошептала Аля. — Что там тебе снится?
— Мне... мне возвращают долг. Триста рублей, — сиповато со сна, но с готовностью откликнулся Олег.
— Мелко плаваешь! — огорченно зевнула Аля.
— В том-то и дело, должны были тридцать тысяч. Щас, погоди, восемьсот отдали, — неразборчиво бормотал он. — Кстати, это ты! Ты отдала мне восемьсот рублей вместо тридцати тысяч!
— Я как-то объяснила свой поступок? — восхитилась Аля.
Он повернулся к ней, разлепил глаза.
— В сущности, даже этих восьмисот у меня уже нет.
Они затряслись от смеха.
Аля вышла из душа и увидела, что он открывает вторую бутылку белого — успел сгонять на ресепшен, пока она мылась. Нахмурилась, но поняла, что сама с удовольствием выпьет еще. Шардоне было сносным в отличие от цены, по которой Марина его продавала. В три раза накручивала.
— Нина беременна, — сказал Олег, чокнувшись с ней.
Аля посмотрела на него, потом молча выпила.
— Ну вот, когда-то же это должно было случиться, — грустно сказала она. — Будешь теперь папой.
Почему-то так огорчилась, что сначала даже не слушала его, когда он вскочил с кровати и принялся расхаживать по комнате, как всегда, время от времени откидывая назад волосы. Она следила за ним, наклонив голову, и думала, что они однажды тоже мечтали о ребенке, и вот теперь он будет, только она тут ни при чем, и какой же он все-таки красивый в этом полотенце на бедрах, золотистый, со своими русыми волнами, чуть-чуть нарцисс, воображала.
— ...Задыхаюсь в этой лжи, в этом говноборделе, в этих простынях несвежих. Она же их меняет через раз. Иногда просто пройдется парогенератором сверху, я видел неделю назад — двери нараспашку... а не видеться с тобой — это смерть сразу. Поэтому к лучшему, к лучшему, что мы уезжаем. И ребенку, и всем нам лучше.
В коридоре Аля с размаху врезалась в мужчину из соседнего номера, так как ничего не видела от ярости и закипавших рыданий. На нем был отличный кремовый костюм, это разглядела, пока он поднимал ее сумку, выпавшую из рук.
— Всю спину исцарапала сука старая, — поделился он с ходу. — Как вообще можно шпилиться в такую жару?
* * *
Они сразу и уехали вместе со своим ребенком, если Нина про него не врет. От нее сбежали, Аля уверена. Плотные шторы в окнах напротив. Надолго или навсегда — как узнаешь?
Все лето Аля поднималась, только когда за Павлом хлопала дверь. Собираясь, он уже не насвистывал на пороге, не напевал. Трагично так — хлоп: вставай, Аля, путь свободен. Однажды забыл что-то, вернулся через три минуты, а она в ванной. Сразу понял, что никакой это не летний режим у нее, а просто-напросто она ждет, чтобы он ушел. Из веселого товарища Павел вдруг превратился в ее тайного деспота.
— Тебе холодно, что ли? — вскипел как-то на ее шерстяные носки и халат, в которых она весь день слонялась по квартире.
Аля теперь старалась принять душ, переодеться к семи, и ужин обязательно, щипала себя за щеки, чтобы разрумяниться, расходиться. Не то чтобы боялась, но так вопросов меньше. Он, конечно же, связал ее уныние с погасшими окнами напротив. Сначала вроде жалел ее, старался отвлечь, уговаривал поехать куда-нибудь на океан. Но Аля не могла представить дорогу даже в аэропорт, не говоря уже о самолете, — чужое жаркое солнце, дети, чемоданы, их еще нужно собрать. Она почему-то страшилась надолго уходить от темных окон на 15-й: а вдруг не увидит, пропустит, когда... дальше она не формулировала.
А потом, видимо, он стал жалеть себя. Каждый вечер настаивал на сексе, который сделался каким-то судорожным, тягостным, его покинула нежность. Прислушиваясь, как Павел плещется перед этим в ванной, Аля не верила в то, что это он, ее обожаемый муж, друг, любовник. Что-то подолгу там намывал, выщипывал, чистил. Иногда ей казалось, что сейчас он появится оттуда с какой-нибудь непристойной вещью, похотливой идеей, в страшной маске, а то и вовсе выйдет не он. Бесполезно притворяться спящей; грубовато будил ее. Хуже всего были поцелуи — мокрые, жалкие.
Спать помогали антидепрессанты, и их можно с алкоголем — такие она просила у доктора, тот махнул рукой: пей. После ухода мужа бродила по дому, сидела, лежала носом в стену — ни читать, ни смотреть телик она не могла. Часами собиралась в магазин, чтобы купить еды к ужину, то и дело подолгу застывая повсюду: то со стаканом в руке, то с расческой, с туфлей, прокладкой или без всего. Ужасалась, что все погубила, и что это проходят не просто минуты и часы, а минуты и часы ее жизни, и что, скорее всего, она никогда больше не очнется от этого сна.
Павел гнал ее на дачу, но там свекровь и дожди, а самый страх — дети, которые тормошат ее, беспокоят, что-то требуют.
* * *
Охранник на КПП велел ждать окончания тихого часа:
— Детская больница, ну ё-мое!
Аля часто закивала, соглашаясь, ушла в больничный сквер. Зависла в телефоне, но поневоле прислушивалась к звонкому голосу на другом конце скамьи. Там ели мороженое две юные женщины, одна из которых была в халате.
— ...За границей тебя, короче, с детства учат любить только тех, кто любит тебя. Любовь не должна причинять боль, все эти твои сопли упаднические. Там фокус на себе любимой, не на Валерике! Разберись со своими потребностями, пойми, кто тебе нужен, все дела. Потом осознанно выбирать партнера, не стихийного Валерика. И в жопу отношения, которые не про твои интересы, которые не приносят выгоды тебе лично. В Америке свободный спокойный выбор партнера! Хоть двести человек перебрать. И не обязательно замуж.
— А мы? — тихо вступила вторая.
— Покоряемся судьбе, как идиоты. Так нам продолбили на литературе в школе. Девятнадцатый век, блин. Для нас любовь — это судьба, ей не перечь! Даже если она против тебя, даже если погибель. А там в отношениях самое важное — не твой Валерик, а ты!
— Почему не Валерик-то? Это же так круто — признать ценность другого. Вот ты говоришь, что ни в коем случае не нарушать личных границ. Нельзя с советами лезть к людям, даже любимым. А то всё порушим — их мир, свой рост. Но тогда получается одно сплошное самолюбование. Без самопожертвования. Да плевала я на свою целостность! Я хочу с ним всем делиться.
