— Мой Аркадий, Адик, — церемонно представила она своего мужчину. — Я Вероника.
“Ага... Охреника”, — фыркнула Женя: маман знала ее с детства. По версии Федоровой, та давно уже перепрыгнула с марихуаны на кокаин, чтобы расширить свое пространство, как внешнее, так и внутреннее, поэтому — без обид, просила Федорова. Какие обиды, просто Женя подозревала, что дело вовсе не в расширении сознания, а в карнавальной лицедейской душе Веронички, обожавшей вот такие цыганочки с выходом. Хотя смешно вообще-то: я Вероника! Через двадцать-то лет знакомства: чудо что за женщина. На голове у Веронички седой “ежик”, за ухом сигарета.
— У меня подарки только детям, — шепнула в кухне Федоровой.
— Пшшш, ты чего? — та возмущенно всплеснула руками. — Какие им еще подарки? Обалдела, что ли?
Женя хмыкнула, но, услышав, что хлопнула входная дверь, разлилась в золотистом длинном смехе: и правда, какие им подарки. Федорова прислушалась и замотала головой:
— Макс, нет, не раздевайся. Еще за водой.
Женя выглянула в прихожую. На пороге пламенел восемнадцатилетним румянцем племянник Федоровой Макс, сын Лёли, хлипкий хипстер в узких штанишках. Этот непривычный для него румянец страшно ему шел, делал его каким-то настоящим.
— О God, — закатил глаза к потолку. — Дамы, да вы задрали.
— Без никаких, — Федорова устремилась к нему с пластиковыми ведрами, постукивая ими на весу друг о друга.
Племянник ушел, выкрикивая, что в гробу он видел такое Рождество: сначала дорожку к бане, теперь воды натаскай — или они думают, что он им нанимался, или решили, что он водонос.
— Куда ты своего мужа дела? — беспечно спрашивает Женя, разгружая продуктовые пакеты. — Вот это сразу в холодильник.
Федорова помолчала немного, потом трагично распрямилась от бутербродов, которые готовила им на закусь: серебристая рыбка на ржавой краюшке и половинка яйца сверху.
— На хрен отправился мой муж, — она смотрит прямо перед собой, еще у нее дрожат пальцы.
— Так, а машина во дворе, — растерялась Женя.
Внутри почувствовала, как будто ухнула снежная глыба с какого-то высока, тяжело, бесповоротно, разбилась о землю, снежные брызги по сторонам — зачем притащилась?
— Машину я ему не отдам. Это моя машина, — твердо и горько сказала Федорова, но тут в кухню протиснулся Адик.
Вернее, сначала появился его живот, а потом он сам в футболке и шарфе, завязанном французским узлом. На волосатом левом мизинце сверкала печатка с агатом. Женя тоскливо подумала, что эта картинка легко подкладывается у нее под слово “фрик”.
— Девчонки, — весело начал он, потирая руки. — А что-нибудь перекусить легонькое, а?
Девчонки молчали. Женя лихорадочно просчитывала варианты побега, пока еще не выпила. Федорова сложила руки на груди:
— Ты же только что колбаски с багетом навернул?
— Ах, как у вас тут красиво! — восхитился Адик, заходя взглядом со спины Федоровой.
Та повернулась к бутербродам с анчоусами, молча положила один ему на блюдце и показала глазами на дверь.
Черной лебедушкой вплыла Вероничка, попискивая кожаными штанами. Качала бедрами прямиком к самодельным шкафчикам у рукомойника, где, видимо, имела отдельный от всех алкоголь. Следом бабка, задыхаясь, проковыляла к холодильнику, прижимая к груди банку с квашеной капустой. Так причитала о дочкиных штанах:
— Слава богу, что не видит никто срамнину такую. Ведь врезалось все прямо туда.
— Бабуля, не влезет в холодильник. Ставь на пол.
— Куда? — Вероничка приложилась к горлышку бутылки. — Куда врезалось-то, мам?
Адик, жадно уплетающий краюшку с рыбкой, захихикал.
Бабка бормотала, хромая обратно к дверям:
— Обтрухался-то, тьфу, весь мамон вон в крошках. Куда, куда... Малышева говорила, что нельзя, чтобы врезалось. Стринги нельзя...
— А то можно не родить, да, мам? — Вероничка проверила на свет уровень коньяка в бутылке.
Адик поперхнулся от смеха. Она, отставив бутылку, рванулась к нему.
— Кисуля моя, ну что, что, лучше? — ударила кулаком по спине.
Обтруханный Адик кашлял, отмахивался от нее — мол, все в порядке, — не позволял больше его спасать. Вероничка с чистым сердцем вернулась к шкафчику. Снова отвинтила “Мартель”.
— Мама, — взорвалась Федорова. — Сейчас за стол, а ты уже на кочерге. Там дети, имей совесть.
— Ты кто? — строго спросила Вероничка у дочери.
Ее немного покачивало. Увидев на печке спичечный коробок, она достала из-за уха сигарету и сунула ее в рот, намереваясь закурить. Федорова прыгнула к ней, выхватила сигарету и закинула ее в раковину.
— Валите отсюда оба. Ну, если помочь не можете, так не мешайте хоть! — орала она, вырвав из рук Адика пустое блюдце.
Уходя, Вероничка бросила через плечо:
— Повезло тебе, что абортарий был два раза на проветривании, а потом уж лень было.
— Женя, а ты спрашивала, в кого у меня такое потрясающее чувство юмора?! — Федорова выбросила длинную руку вслед молодоженам.
Макс посторонился, пропуская их в дверях, потом с размаху плюхнул ведра на низкую крашеную лавочку:
— На сегодня я умер, ясно?
Вода из ведер плесканула на половицы, и вошедшая на кухню Лёля осудила сына: осторожнее, ты чего?
Перевела прозрачный взгляд на Женю и Федорову и проворковала:
— Девочки, я бы помогла вам. Но я сейчас в стадии отмены очень сильных антидепрессантов. Я просто не могу.
Улыбнулась легко, по-летнему.
* * *
Не бросать же Федорову посреди ада. Из кухни всех вытурили, разлили водку, закусили стоя. Федорова замогильным шепотом рассказала про мерзавца Петра, который спалился по классике: эсэмэс для какой-то курицы отправил жене родимой. Хуже всего, что там не секс, а нежности, влюбился, значит, горестно жевала Федорова краюшку со слезами. Вот год назад его бухгалтерша в перехваченном сообщении ностальгировала по тому, как он ее и так, и эдак, и через косяк. Так и прошло легко — поорали, поплакали, отрицал все, объяснил, что нимфоманка она, а в этот раз молчал, смотрел в сторону: неужели серьезно? Всхлипывая, Федорова бережно терла полотенцем темный экран телефона.
— Так, может, тебе все-таки сообщение было, — тоской затопило.
— Джек, я так и знала, что ты защищать его будешь! Он всегда для тебя самый лучший... Еще огурец свежий в оливье можно. Помельче, размером с горошек примерно.
Резали овощи, рыбу, язык, мыли кастрюли, сковороды в тазике, сливали воду, выносили, хлопотали, переговариваясь вполголоса. Федорова еще два раза наполняла стопки — сало ледяной стружкой на хлеб, горчичка сверху — отступали слезы.
