Они пили чай, она говорила, расспрашивала, смеялась, а он сидел и думал: болван, болван, как же он сразу не заметил, что этот домик, этот сад вовсе не в Лисьем Носу, а где-то в воздухе, между небом и землей, покачиваются на волнах залива и счастья, эта веранда, хрустальные розетки с прошлогодним вареньем.
— Да как познакомились. На улице случайно, когда я еще в проектном работала.
Она говорила так, словно он и не знает ничего об этом проектном, словно не было его там никогда рядом с ней.
— В кино пошли, “Английский пациент”, помнишь, фильм такой был? Сразу втрескались оба, по самые ушки. Налить тебе еще? А через неделю он улетел в поле. Думала, с концами, переживала — нет, вернулся через три месяца, за мной вернулся. Я в тот же день заявление написала. Ты чего? — удивилась Марьяша на его корчащийся взгляд.
Она даже не помнила, его ужасная любовь не помнила, что они еще тогда встречались, он предлагал ей руку и сердце, или вовсе она забыла, что когда-то они были вместе.
Он вернулся из ванной, переодетый во все свое, влажный, жалкий, но теперь уже без разницы. Она подняла на него смеющиеся глаза:
— Шагин, у тебя будильник звонил! На фига ты ставишь будильник в это время? Чтобы не засиживаться?
* * *
Она смотрела из окна, как он идет по дорожке к воротам. Проходя мимо навеса, не выдержал и повернул голову посмотреть, какая у нее машина. Марьяша широко улыбнулась — Ша-а-а-а-а-а-агин, — нажала кнопку на пульте, открывая калитку. Удивленно замерла с белыми чашками в руках, услышав через минуту, как взвизгнули колеса на перекрестке.
Он запутался, выезжая из Лисьего Носа, и погнал в противоположном от города направлении. Свернул на дамбу к Кронштадту и втопил. Воля вольная — вода с двух сторон. Грязная чайка висела над коричневым заливом. “Как же мне теперь жить?” — думал Шагин.
В Кронштадте он развернулся и тихо поехал домой.
Остановился у лахтинской церквушки, чтобы купить у бабушек сирень для Арюны. Включив зажигание, он покачал головой: все же на каком говне люди ездят, вроде такая женщина — и “опель астра”, ни ума, ни фантазии, ей-богу. Ну и, конечно, без пластики тут не обошлось. Ну не выглядят так в шестьдесят.
Дома, въезжая в подземный паркинг, он обнаружил, что и Ральф Лорен, и брюки почти высохли, бросил взгляд на пылающий рядом букет и прикоснулся осторожно к темным цветам.
“Девочка моя, — подумал он. — Дорогая моя девочка”.
В Рождество
Зимняя дорога — темная, трудная, но все равно уютная, и до деревеньки уже километров пять. В салоне музыка негромко, кофе пахнет кофе, хоть и с заправки. Просто Женя знает хитрость: если в капучино из автомата добавить еще эспрессо, то вполне сносно выходит. Как хорошо, что напросилась к Федоровой — не сидеть же одной в Рождество. Правда, там понаедет разный федоровский сброд, все эти ее ненормальные родственники, но дома еще хуже. Никто никуда не позвал, кроме вечной мамы и подруг-одиночек, а в деревне Петр — Женя произносит имя вслух. Валенки дадут, сто грамм с мороза, печка, пирог с зубаткой, баня в полночь, настоящее Рождество. Вот только родственники. Федорова почти плакала в трубку, что даже маман будет на этот раз. Женя, притворно зевнув, предложила приехать помочь — Федорова завопила в ответ: “Джек, миленький, умоляю: пораньше!”
Вон за тем поворотом уже мост через Оредеж, но сначала шагнет навстречу с горки сосновый лес, зимний, напудренный, потом мелькнет внизу речка-невидимка, заваленная синим снегом. Наглухо укрыты и высокие красные берега, подоткнуты пухлые покровы. За мостом в деревне темные избы ушли по окна в сугробы — зимой почти никто не живет: фонари да звезды, гусеницы бульдозера на искрящейся снежной дороге, трескучие минус двадцать за чистыми стеклами “пежо”.
Двор успели расчистить, но четвертой машине там уже не встать. Женя бросила синенький “пежо” прямо на обочине. Белый столбик дыма над крышей — ни ветерка. Она схватила носом этот печной дым, когда тянула из багажника пакеты с едой и подарками. Расплылась в улыбке, и та мгновенно примерзла к лицу, не согнать, — так и улыбалась до дома. Крыльцо было в наледи, и Женя чуть не грохнулась прямо у дверей. Пока стучала сапожками, отряхивая снег, дверь с силой распахнулась, и на пороге возникла бабка Федоровой, которая когда-то ее и воспитала, пока богемная мама Вероничка кружилась в “вихре балов”.
— С Рождеством, милая, — бабка полезла целоваться, придерживая у горла пуховый платок.
— Вы же их заморозите здесь, — Женя наблюдала, как она, кряхтя, наклоняется за трехлитровой банкой помидор на крыльце.
— Часа не стоят. Разгружаемся еще, Вероничка недавно приехала.
В сенях бабка успела сообщить Жене, что дочь явилась не одна, а с новеньким мужем, что Федорова в шоке от их закидонов. Кастрюли по кухне так и летают, злится на мать, а той хоть бы хны.
— Ну и как он? — заинтересовалась Женя, взявшись за ручку огромной дерматиновой двери, задубевшей, похожей на изодранный тулуп.
— Та-а-а, — бабка махнула в сердцах рукой. — Ты его еще не видела, что ли? Моложе ее. С придурью капитальной.
Федорова, долговязая, милая, раскрасневшаяся от кастрюль и печей, выскочила из кухни в трениках и растянутой майке. Обнимала сильными худыми руками, причитала радостно. Женя, погладив все ребра на федоровской спине, нежно шепнула ей в ухо: “Скиля моя!” За плечом подруги проверила мимолетно, как выглядит в зеркале шкафа, делившего пространство на прихожую и гостиную. Выбежали девочки.
— Мара, тебе так не холодно? — изумилась Женя желтому топику пятилетней дочки Федоровой.
— Только что уговорила кофту снять. Так натопили... — Федорова с нежностью смотрит на Мару, которая приплясывает вокруг, не отрывая глаз от Жениных пакетов.
— Не холодно, у меня есть кофта. Она у Тони. Если я замерзну, Тоня на меня ее накинет, — разъясняет девочка.
Дылда Тоня влюбленно качает головой. Внезапно накидывает кофту на Мару.
— Тонечка, еще не сейчас... — хохочут обе.
Женя сунула пакеты хозяйке, легкую шубку на вешалку, шагнула за шкаф поздороваться. Морозная, ломкая, так себя видела, свитер с высоким горлом, застенчиво убрала волосы за уши.
— Здравствуйте, — глазами перебегала от лица к лицу.
Женя знает комнату почти двадцать лет — ничего не поменялось за время: круглая высокая печь, подранный отсыревший диван-книжка не раскладывается до конца, ночью обязательно скатишься в центр, в затхлый дух обивки через чистые простыни, темный буфет в деревянных завитках, стекла у него толстые, выпуклые, с ромбовой раскладкой. Вот только занавески и клеенка на круглом столе сияют свежестью; еще плазма новая, вокруг которой беседуют гости: Лёля, старшая сестра Федоровой, и Вероничка с мужем.
Женя подумала, что Петр, скорее всего, топит баню, не расстроилась пока.
Сестра Лёля равнодушно кивнула, Вероничка же, наоборот, оживленно повернулась к Жене.
