Он представлял, как стукнет калитка, выбежит собака — есть же у нее собака, страшно в доме одной. Выйдет Марьяша, кутаясь в паутинную шаль, будет щуриться близоруко, вскрикнет, узнав. Он уже бережно прижимал к себе ее голову, успокаивал.
* * *
Никакой синей калитки не было и в помине. Был добротный темный штакетник с нарядными воротами, обшитыми деревом, такая же калитка со звонком. Но место верное: участок угловой, на пересечении двух дачных улиц — не перепутать. Он несколько раз проехал мимо дома, который едва угадывался из-за разросшейся сирени и кленов. Шагин помнил, что дому больше ста лет, он старый и прекрасный, такая деревянная шкатулка. Совсем небольшой, с мезонином, грани крыши которого так мягко прорисованы, что будто прогнулись внутрь. С торца прилепилась круглая веранда, расстеклованная в дачных традициях конца девятнадцатого, а кремовые наличники на окнах пластичные, текучие, в стиле модерн. Дом не был шедевром архитектуры, но был создан с такой любовью, что его хотелось рассматривать.
— С лю-бо-вью, — бормотал Шагин, в третий раз проезжая мимо участка и пытаясь разглядеть дом за деревьями. — Да, с лю-бо-вью.
Он припарковался на другой стороне улицы, не доехав до перекрестка метров сто. Никуда пока не шел, облокотившись на руль, задумчиво улыбался.
Наденет очки, разглядывая фото мальчиков и дома на Сайме; квартиру показывать — это слишком, но есть в телефоне, если что. Будет кивать с улыбкой: рада за тебя. Может быть, чуть подожмет губы: как мог, как осмелился ты стать счастливым без меня? Надо еще про бизнес ей. Шагин немного подумал, достал телефон и завел будильник на 14:20, ровно через час. Потом поменял его звонок на такой же, как звонок вызова, — когда через час будильник сработает, она решит, что ему позвонили. Он возьмет трубку и отправит в абсолютное безмолвие две-три неспешные фразы, чтобы у нее было хоть представление о той жизни, которой он так гордился. И про поставки ввернет, про инвестиции, о том, что Милан хуже горькой редьки уже. И не соврет ведь ни капельки, все правда. Цирк, конечно, но напрямик все звучит фальшиво. Круто, когда что-то замечательное о тебе узнают мимоходом, невзначай, а ты как будто тут и ни при чем.
Про щедрость еще.
— Пять штук евро? Старик, так ты еще предыдущие не вернул, — тренируясь, сердечно баритонировал он над рулем. — Ну хорошо, хорошо, не волнуйся так.
Калитка ее вдруг распахнулась, и оттуда выкатилась девушка на роликах, сзади скользнул пес. Шагин было резко наклонил голову, но вспомнил, что никто его тут не знает и не ждет. Девушка вернулась, пытаясь загнать пса обратно, выговаривала ему, показывая пальцем во двор. Собака смотрела в сторону, делая вид, что первые розы шиповника вдоль канавы — это да, а вот бежать наперегонки с красными роликами — ну кому это интересно. Она, махнув рукой, хлопнула калиткой и резво покатила к перекрестку. Собака припустила следом.
— Марьяша, — замер Шагин на взмах ее длинной руки.
Она задрала подбородок, проверяя черную тучу на горизонте: легкая голова, что-то неуловимо знакомое — вжик-вжик, красные конёчки по сторонам.
Потом опомнился, что Марьяше через два года шестьдесят, да и дочери уже под сорок, и вряд ли у них есть роликовые коньки, хотя всякое, конечно, бывает. Наверное, внучка, решил Шагин, внучке — в самый раз.
“Пора”, — подумал он через минут десять, когда дождь уже вовсю накрапывал на лобовое. Он взволнованно выдохнул, хлопнул себя по коленям и вытащил ключ из зажигания.
Звонок у калитки не работал, а может быть, просто в доме никого не было, и Шагин успел вымокнуть до нитки, пока ждал, что ему откроют. Расстроенный, он шагнул обратно к дороге, когда из-за угла на полном ходу на него вылетела девушка в красных роликах. Они столкнулись, схватили друг друга за плечи, чтобы удержать ее на коньках под ливнем, на скользкой бетонной тропке к дому. Лаяла собака, хлестал дождь.
— Шагин, ты, что ли? Блин, что ты тут делаешь? — весело орала ему в лицо Марьяша. — Бежим!
* * *
Дом оказался в глубине участка, потому так плохо был различим с дороги. По тропинке к нему она кричала Шагину через грохот воды:
— Так это твой “мерс” на дороге? А чего ты полчаса уже тут торчишь? Ты боялся зайти, да? Бедный!
Шагину захотелось, чтобы молнии, которые лупили вполнеба, угодили прямо в него, только все молнии, — некому будет тогда объясняться.
В доме Марьяша прямо на роликах съездила куда-то за сухим полотенцем, пока он обтекал на пороге, потом толкнула его на веранду:
— Снимай мокрое, я притащу что-нибудь переодеться.
На веранде кремовые обои в незабудках, новые дощатые полы, на оконных переплетах один аккуратный слой краски — все отреставрировано с любовью, так на нее похоже. Потом расспросит обо всем. Нет, он не может снять рубашку от Ральфа Лорена, которую с таким трудом выбрал утром, кто он без Ральфа, улыбался Шагин. Весь его победный шик был под угрозой, случайность визита тоже: чертов ливень, чертова умница Марьяша — засекла машину на обочине, посчитала минуты. Но ничего-ничего, не все его планы сорвались. Ко всему этому смятению теперь примешивалось радостное открытие, что она — она все еще прекрасная Марьяша. И эта веранда, и ливень за окнами, запах сирени сквозь стены, горка белых пузатых чашек на хохломском подносе, жужжание здоровенной мухи, и вазочка с маковыми сушками, и то, что сейчас она сюда войдет, — все это так волновало его. Он и сам не знал, чего было больше в его мечтах повидаться с ней: благости прощений или тщеславия, — но теперь он легко потерял все это ради той беличьей кисточки чувственности, которая едва коснулась его. У Шагина кружилась голова. Он вдруг расхотел сатисфакции, ее слез и сожалений, он простил ее за этот миг, за этот ливень, за веранду. Улыбаясь, он разделся, обернул полотенце на бедрах, кидая далекие взгляды в мутноватое зеркало на полу, опертое о стену. Радовался, что еще не исчез дахабский загар, и в зал он, молодец, не ленится три раза в неделю — пресс какой-никакой.
Марьяша, уже без роликов, влетела на веранду с веселыми глазами, с тельняшкой, какие-то штаны через локоть.
— Шагин, — она закрыла ладонью рот. — У тебя пузо.
Тогда в отместку он вдруг увидел ее морщины, пусть лучики-морщины, но ведь есть, и много, злорадно разглядел, что стройное тело все же подернулось старческой рябью: ну вот локти, и шея, и жилистые руки. Но она заговорила, задвигалась, рассказывала ему что-то смеясь, и все это снова куда-то подевалось. Не отрывая больного взгляда, следил, как проступало давнее, невыносимое, в каждом ее жесте, взгляде. Не слышал ни слова, думая о том, что это превращение, эта гармония, минуту назад еще тайная, перед которой он до слез бессилен, в сто раз притягательнее, чем просто красота. Перед ним цвела прежняя Марьяша.
— Чье это? — грубовато спросил он, принимая тельняшку и штаны.
— Мужа, — просто сказала она и пошла к двери.
Обернулась на пороге:
— Да ты чего? Он не будет против. Он отличный! К тому же он только к вечеру подгребет.
