— Нее, не то, — поморщилась Рудакова. — Она как я, да, экспериментирует с мозгом, с другими людьми, но как-то зло, что ли, со знаком минус. Зло и спокойно. Мы ничего с Лешей не можем сделать. Ночь сегодня не спала. Курю вот.
Федор вдруг подумал, что эти ее лиловатые тени с утра, слой пудры — просто чтобы скрыть от них бессонную ночь.
— Людьми манипулирует. Со сверстниками конфликт. Вечный. Общается только со старшими ребятами, — Рудакова затушила сигарету, глядя сквозь Настю. — Так страшно.
За дверью послышался шорох, вроде щелкнул замок или выключатель, и Рудакова замерла, приложив палец к губам. Федор осторожно выглянул в прихожую, но тихо там.
— Слушай, Рудик, ну перестань! Вспомни, ты говорила: зашагни за факты, за поступки, в мире все не черно-белое, все сложнее. Разгляди, что там дальше поступков. Какой еще злой минус? Она ребенок совсем.
Рудакова мелко закивала, вдруг ожила немного:
— Ты права, сущий ребенок. И, знаешь, слава богу, хоть вопросы задает, проговаривается. Пришла недавно с вечеринки и спрашивает: что за беленький порошок ребята нюхают? Представляете? Глазенками хлоп-хлоп. Я чуть с ума не сошла, целую лекцию ей.
Настя вдруг помрачнела от этого “хлоп-хлоп”, ни на минуту в него не поверила. Ей было ясно, что девчонка лукавит: то ли, попробовав порошок, она заметала следы — вдруг кто-нибудь проболтается, то ли ей любопытно, как переполошатся взрослые, а никакого порошка не было и в помине, — много вариантов, но только не “хлоп-хлоп”. Было противно от того, что всегда чуткую, проницательную Рудакову водит за нос собственное дитя. Настя поняла, что надо уезжать, потому что так и до ссоры недалеко, и, в сущности, не их это с Федором дело, а Рудакова обязательно сама разберется со своим трудным подростком. Разбираются же они как-то со своими.
Наговорили утешительного с три короба, ободрили, как умели. Засобирались. Рудакова уже улыбалась со своей табуретки: может, еще полчасика?
Вдруг Федор, широкая душа Федор, шагнул к столу и взял коньяк.
— Текс, это мы забираем.
Воспитанная Рудакова закивала — конечно-конечно — или в самом деле пропустила бестактность. “Дурак, что ли?! — молча вспылила Настя. — Он так хотел его попробовать, что головой повредился. Сроду не бывало”.
При прощании подросток нежно верещал у уха “приезжайте еще”, прыгал вокруг их объятий, обещаний, что было даже чересчур: никакой особой привязанности к Насте у Маши быть не могло — когда она приезжала, девочку почти всегда отправляли к бабушке. Настя дернула с пола сумку, изумившись ее легкости. Вспомнив про бутылку, нахмурилась.
Рудакова в тапочках вышла их проводить. Прикрыла глаза, грустно улыбаясь, когда Настя прощально что-то шептала ей на ухо. Потом в тени разросшейся сирени неподвижно смотрела им вслед, пока машина, покачиваясь на пыльных кочках, осторожно выезжала со двора в улочки Запсковья.
Настя крутила головой по сторонам, восхищаясь тем, что в Запсковье не бывает вида без церквей, простые и радостные они повсюду: в начале улиц и в конце, ах, и за поворотом, — и посмотри, какие приветливые крыльца, и никаких заборов вокруг них. На трассе, уже засыпая, бубнила, как замечательно, что церковные стены неровные, беленые, розоватые, будто лепные, и дышат, дышат, и, может быть, права Рудакова, осев навсегда в этом древнем белом городе.
* * *
За Островом Федор остановился заправиться, и Настя проснулась. Сонно озираясь по сторонам, сообщила, что ей нужны вода и в туалет, и, может быть, шоколад потом. Он уже залил бензин, расплатился, а она все еще заторможенно бродила между стеллажами, что-то там высматривая. Через стекла станции он видел, как наконец она определилась с выбором, несет что-то к кассе. Вскоре сияющая выбежала к машине. Ее рыжие кудри торчали после сна во все стороны, яркий рот припух. “Солнышко мое”, — подумал Федор.
— Знаешь, как они нас называют? Я случайно подслушала. Они не знали, что я с тобой, и такие на нашу машину: нет, блокадник по карте платил. Ну, номера питерские, и они тебя блокадником назвали, — Настя смеется. — Ну и меня тоже. Я кошелек в машине где-то посеяла — нет в сумке.
Федор хмыкнул:
— Да, я слышал, что Псков — единственный город, где нас не жалуют. Смешно. Мы их — скобарями, они нас — блокадниками. Под сиденьем посмотри. А как ты могла его выронить, если сумка закрыта была?
Настя, ползая по заднему сиденью, ворчала, что понятия не имеет, как он мог выпасть, но в сумке его нет, это точно. Вздохнув, Федор отправился платить за воду и шоколад, оставшиеся на кассе. Он уже заводил двигатель, рассказывая Насте, как они смутились при виде него, блокадника, когда заметил, что она не слушает, смотрит отстраненно в окно, и даже ее веснушки побледнели.
— Не нашла, что ли?
Она покачала головой. Федор выругался, глуша двигатель, — во сколько же мы приедем? — вышел из машины, собираясь в ней всё перевернуть.
— Не надо, не ищи, — спокойно сказала Настя. — Его девчонка взяла.
* * *
Бурый американо подернулся радужными пленочками — тихими голосами обсуждали случившееся.
— Может быть, дома?
— Черный хлеб во дворе у Рудаковой покупала.
— Ты тогда его последний раз видела?
— Нет. В подъезде, когда подушиться хотела. Перед рудаковской дверью. И ты тогда видел. Я духи искала, а кошелек с бутылкой торчали отовсюду, мешали искать.
— Не обратил внимания. А духи на месте? Сколько там денег-то было?
— Четыре тысячи. А помнишь этот шорох посреди разговора и замок вроде щелкнул? — Настя показала ему столбик духов. — У меня сумка прямо на вешалке осталась висеть. Сразу за кухонной дверью.
— Бред какой-то, — Федор резко поднялся и вышел на улицу к машине.
Теперь Настя через стеклины кафе наблюдала, как он, распахнув все дверцы, перерывает все в автомобиле, двигает кресла, складывает их, раскладывает. Тяжело вздохнула, когда Федор вытащил одну за другой все сумки из багажника.
Потом он сидел на поребрике при выезде с заправки. На самом солнцепеке среди каких-то лопухов.
* * *
— Ты хочешь сказать, что Рудакова ни о чем не узнает? — Федор был ошеломлен.
— Если я скажу ей, это значит, конец всему, — Настя говорила с усилием. — Нашей дружбе крышка.
— Ты пугаешь меня, Анастасия! А если девочка взяла деньги, чтобы купить наркотики?
— Сам ты Анастасия! При чем здесь? Типа если бы ты точно знал, что деньги на конфеты, то тогда можно молчать?
За окнами летели цветные от люпинов обочины, зеленущие луга, темные островки леса прохладно синели на горизонте, но они уже ими не восхищались, не замечали их.
— Слушай, может быть, это какой-нибудь ее эксперимент над нами? Пубертатный, — задумчиво произнес Федор. — Скажем — не скажем родителям, будем ли истерить, вернемся ли с розгами и сковородками наперевес, или по-человечески как-то...
