В холодильнике мышь повесилась: скучный рядок кетчупов и полпачки маргарина. Егор хлопнул дверцей. На трех конфорках таз с кипящим синим хламьем, опять что-то красит — поели.
— Настя, опять дома жрать нечего. Ты чё, никогда готовить не будешь?
Настя в наушниках крутанулась к нему в кресле. Улыбаясь, показывала на свои черные пухлые уши — ничего не слышу мол. Егор подлетел к ней, схватил за оголовник и содрал его в два счета. Наконец-то она разозлилась:
— Козел, мне же больно!
Он спустился в магазин за курицей и водкой. Бутылку пока спрятал: Настя не врала, что водку на дух не переносит, — мать у нее была горькой забулдыжкой и гулёной. Решил выпить в ванной — не застукает, все равно спать порознь, уже ясно.
На кухне придвинул табурет к микроволновке, чтобы следить, как крутится курица в светящемся окошке. Замирал, как будто там фильм показывали.
— Тебе надо стиральную машинку. Автомат, — мимо прошла. — Там тоже крутится. Доооолго, разноцветно.
Вот теперь можно: стукнул бутылкой об стол, налил себе спокойненько, получи, фашист, гранату.
Настя расположилась напротив с очищенной луковицей в руках. Принялась есть, медленно откусывая от матово-белой головки. Смотрела ему прямо в глаза — пятна по лицу. Два раза передернуло ее от едкой заразы, но улыбалась, в конце только слезы пролились. Егор захмелел, нахохлился. Наливая, смотрел с вызовом, но понимал, конечно же, что это его слезы текут по ее лицу.
Зачем тебе столько силы? Ты же женщина, зачем? Пеки пироги с черемухой, жди меня у окна. Хочешь детей в желтых пижамках? Зачем у тебя нет сердца?
* * *
Елка была на голову выше Егора. Хорошо хоть Серый обмотал ее каким-то тряпьем и веревками сверху. И все равно непонятно — куда до утра эту махину?
До Нового года Егор не дотянул. Неделю назад в разгар ссоры замер на самом краешке обрыва, уже летели вниз камни, чудом увернулся от “уходи”. Времени больше нет, так он решил — его могла спасти только мечта, ее мечта. Еще и лучше, что не в сам праздник, уговаривал он себя: вообще неожиданно — елка посреди обычной жизни, сырники, она обалдеет.
Ему казалось, что он все предусмотрел. Радовался, что завтра суббота и Насте не надо на работу в свой бизнес-центр, который она так ненавидела: с филфаком на ресепшен, в пыли, улыбаться у входа. Черничное варенье нашлось дома.
— Этого года уже, — горделиво приговаривала бабушка, обтирая банку фартуком.
Вчера остался у родителей, чтобы потренироваться с сырниками под чутким маминым приглядом. Вроде получилось, она хвалила: “Ум отъешь”. Решил еще купить пирожные “Картошка” в кондитерской на правом берегу: мало ли, сырники развалятся. Он все распланировал. Елочные игрушки, гирлянду, свечи, ванильный сахар, шампанское, даже скатерть бумажную купил. Сунулся по Настиным шкафам — ничего не нашел на стол, пришлось покупать. Сейчас, примчавшись до ее прихода, спрятал всё на лоджии в шкафу со всяким хламом. А тут Серый с елкой, как и договаривались.
— В темноте пришлось рубить, чтоб без вопросов. А как понять, хорошая, нет, в темноте-то? Но ведь хорошая, да? — поглаживал он веревки. — Пушистая, зараза! Повезло еще, что снега нет, так бы увяз.
Он возбужденно рассказывал обо всем, что выпало на их с елкой долю, матерился. Егор рассеянно благодарил, жал ему руку. Вот куда ее до утра? Забыл он про елку.
Соседка напротив его ненавидела. Но выхода у Егора не было: он звонил в другие двери, но тихо за ними — видимо, еще с работы люди едут. Не бежать же по этажам — он там вообще никого не знает: какой-то лох с елкой, пока объяснишь — целое дело, а Настя вот-вот уже. Он шагнул к двери напротив.
Минуты две рассматривал деревянные рейки, покрытые лаком, замки, врезанные кое-как, вокруг нижнего — свежие заусеницы. Где-то наверху хлопнула дверь — кто-то невидимый и свободный откашлялся. Чиркнула спичка. Егор выдохнул и нажал кнопку звонка.
Из квартиры вывалился запах вареной капусты и валокордина. Соседка в лосинах мотнула в него подбородком: чего тебе?
Сбиваясь, он объяснился. Старался понравиться — с машиной всегда можете обращаться, — шутил.
— Так Новый год же через месяц только, — оловянными глазами смотрела на елку.
Егор начал сначала, в конце похвалил лосины, отводя глаза от жирного пятна на груди.
— Я охреневаю, — высказалась она и встала боком, чтобы пропустить спеленатую елку.
* * *
Утром Настя возникла как черт из табакерки: еще не встала, нет, просто бежала в туалет, а тут из кухни блинами какими-то. В дымном луче рыхлые хризантемы роняли на бумажную скатерть густо-розовые лепестки, и пирожные “Картошка” на белой тарелке с серым кантом. Он, перепачканный мукой, целовал ее, тормошил, тыкал пальцем в первые золотистые сырники.
— А чё не в форме сердечек? — зевнула она, усмехнувшись.
Вдруг сонно сощурилась на хризантемы, пирожные. Темное варенье с рубиновым подбоем в розетке. Шагнула к столу. Совсем не слушала Егора, который твердил, что варенье бабушкино, этого года уже, всего одна баночка черники была. Со страхом оглянулась на сырники в нарядной плошке у плиты.
— Я не успел елку, Настя! Погоди, сейчас всё будет.
Глаза ее расширились. Он говорил, говорил, что, пока она еще спит, он все дожарит, нарядит елку, эх, жаль, так рано вскочила, разоблачила его, ну вот, как тут дед-морозить. Она молча смотрела на него, как-то трагично смотрела. Он снова обхватил ее, стараясь не испачкать в муке, пел в ухо про голубой вертолет и волшебника, но Настя оставалась неподвижной. У него вдруг сдали нервы. Отстранившись, заорал, обозленный:
— Я не понял, чё за вид такой? Типа по твоей мечте сапогом, да, Насть? Кочергой в солнечное сплетение.
Он хотел сказать “кочергой по яйцам”, но не сказал. Она приложила руку к этому самому сплетению, туда, где танцевали на ее рубашке две божьи коровки, еще немного постояла, словно хотела что-то сказать, повернулась и ушла в ванную.
Егор вышагивал у соседских дверей уже минут пять, туда-сюда, в сердцах ударяя ладонь о ладонь, трезвонил все время, но за дверью как вымерло. Возмущенно тряс головой: договаривались же, ну, правда, он на полчаса раньше, но кто же знал. Заспанная соседка рванула дверь:
— Что же ты за мудило такой, а! Она же шалашовка самая натуральная. Нового года ей не дождаться, мечтает, как же! Вчера ты где был, а? А она привела себе кобелину на джипе с тринадцатых.
Выкатив глаза, она показывала пальцем куда-то в окна, видимо, в сторону тринадцатых домов. На солнце через грязные подъездные стекла было видно, что изо рта у нее летят слюни. Егор отстранился немного, глядя за ее спиной на серый громадный факел ели, уже никому не нужной, бестолковой, в Серегиных тряпках, мертвой какой-то.
Так и ушел тогда — в тапочках, в муке, даже куртку не взял.
* * *
