— Лапушки какие!
* * *
Оба пили в купе у проводницы, и оттуда — сивухой на весь плацкарт, часто выходили курить в рабочий тамбур, хлопали двери, кто-то падал, матерился. Кира лежала ни жива ни мертва по соседству с этой пирушкой, но ей казалось, что в самом ее центре, и молилась, чтобы они там поскорее все перепились, свалились, уснули. Потом Главарь, как она окрестила темнолицего, закрылся с проводницей, а Вертлявый наливал какому-то пассажиру прямо у титана, рассказывал, как однажды целый месяц он драл продавщицу из пивного ларька, и она, чтобы не залететь, спринцевалась пивом.
— Прикинь? — Вертлявый зашелся в кашляющем смехе.
Потом настала его очередь уединиться с проводницей, и Главарь ласково просил его не обижать женщину — она хорошая очень, вот только ее надо сводить помыться.
Киру колотило от омерзения и страха, но она старалась дышать ровно и глубоко, чтобы никто не заподозрил, что она не спит.
Он приблизился, гладил ее икру через простыню, шептал, что влюбился с первого взгляда, вот как увидел, так и пропал сразу, сидел он за убийство, только освободился, но пусть Кира не боится — он ее не обидит, завтра в Запорожье вместе сойдут, к маме поедут знакомиться. Кира притворялась мертвой.
Утром проснулась от причитаний блондинки: все деньги из-под подушки украли, ироды, а ей от Мелитополя еще семьдесят километров до поселка — как добираться? — и даже на межгород ни копеечки, свекру позвонить. Громко плакал ребенок. Очередь в туалет исподтишка разглядывала блондинку, какая-то тетка сочувственно кивала, сложив руки на животе; Кельбас гладила мамочку по руке, поправляла очки, успокаивала. Поезд набрал ход, летел среди солнечных степей, в вагоне уже жара, вонь из туалета, запах зубной пасты и носков. Невеста Смычкова доедала курицу.
Кира перехватила волосы в хвост заколкой-автоматом и, ударяясь то головой, то локтями о высокую третью полку, спрыгнула к своим.
Блондинка рассказывала историю снова и снова: вот сюда положила, такой кошелечек вязаный, на пуговке, петелечка сверху, для мелочи там отделение на молнии. Это вслух, громко. Потом шептала, вытаращив глаза и показывая куда-то вдоль коридора:
— А сейчас спят они. У того туалета. Но не пойдешь же спрашивать. А эта шалава еще не появлялась даже, спит у себя там.
Блондинка притворно сплюнула.
Титан холодный, потому завтракали без чая. Вареное яйцо Кира запила лимонадом “Колокольчик”, покурила, и пошли они с Лёлей по вагону собирать деньги — хотя бы до поселка доехать бедолаге. В каждом плацкартном купе приходилось заново излагать суть просьбы, хотя многие уже знали о случившемся. Тянулись за кошельками, головами качали. Денег уже хватало и на автобус, и на еду дорожную. Там, где спали эти, Кирин голос звучал особенно звонко и весело — даже не шелохнулись: слышали, нет? В предпоследнем купе красивая нарядная женщина резко повернулась от окна:
— Сроду бы так не пошла. Попрошайничать.
— Так а как же она с ребенком... как они доедут? — Кира растерялась.
— Пусть к начальнику станции идет, в милицию, дайте ей свои деньги, наконец, сколько можете, но просить других... — женщина достала из кошелька рубль и почти швырнула его по одеялу в сторону Киры.
В купе сильный запах болгарской розы. Это была какая-то другая правда, еще одна, Кира это остро почувствовала, что-то было, было в ее злых словах. Потом долго ломала голову, что же так разгневало эту вагонную красавицу — Кирин пионерский голос или то, что уже собой любовались, праведностью своей, а не дело делали? А если не дать, то что, все будут тебя презирать до Севастополя? И почему так неловко просить? А может быть, “болгарская роза” считала, что мамочка сама виновата: ворона вороной, пусть теперь извлечет урок.
В общем, в последнее купе они не пошли. Кира пробормотала, что денег уже хватает, и повернула к себе. Лёля шипела сзади: сука какая!
* * *
Городок при атомной станции утопал в розах и детях. То и дело натыкались на симпатичных мамочек с целым выводком детей. Визг, велики, коляски — шарахались от них в розы.
— Они тут, похоже, не в курсе, что беременность можно прервать, — пошутила Кира и тут же об этом пожалела.
— А что тут еще делать зимой-то? — мрачно заметила Лёля. — Тощища, наверное. Пришел со станции, поел — и вперед. Ну, телик еще перед этим.
Горожане, улыбчивые, молодые, обласканные горячим солнцем и долгим летом, никуда не торопились, выпевали разговоры.
— В жизни не видела столько красивых людей в одном месте, — изумлялась Лёля.
Их поселили в пустой квартирке на втором этаже общежития АЭС, окна которой выходили прямо на здание центральной гостиницы.
— Готель, — прочитала довольная Кира с балкона, уперев руки в боки и характерно гэкнув.
В буфете этого готеля окрошка и буженина малой цены и вкусноты необычайной, таких нет в ленинградском общепите, еще нарядные пирожные и слойки. “Тают во рту”, — мычит Кельбас, снова кусает корзиночку, отстраняется, разглядывая начинку и слепок зубов. Смычкова тоже заглядывается на начинку, но корзиночек не покупает, бережет талию и деньги. Но чаще готовили дома, так как и окрошка, и буженина — во власти неспешной темнобровой Марины, которая двух человек обслуживала примерно полчаса. То и дело исчезала в подсобке, возвращалась в задумчивости, карие глаза с сонной слезой, по пути обтирала тряпицей, а то и подолом разные предметы, посуду, плавно отгоняла мух от пирожков, едва шевельнув белой рукой, переставляла подносы с продукцией, подолгу вздыхала над счётами. Однажды, когда наконец-то подошла очередь Киры, Марина вдруг взялась полотенчиком перетирать стаканы.
— Вы это серьезно? — белая от ярости Кира смотрела ей прямо в переносицу.
— Шо, девчата? — миролюбиво спросила Марина, качнувшись к ним колпаком из накрахмаленной марли.
Кира была уверена, что она просто издевается, но вскоре убедилась, что и местных Марина обслуживала с такой же скоростью — ничего, не роптали. Потому быстрее вечером забежать в продуктовый за “Славянской трапезой” — Лёля научила ее есть. Из металлической консервной банки вываливали на чугун содержимое: фарш, рис, горошек, перец, еще что-то там, всё с дивной кислинкой. Уже горячая восхитительная мешанина поедалась ложками прямо со сковороды — никто не хотел терять ни минуты. Две банки обычно покупали. Долго пили чай. Потом Лёля с Кирой курили на балконе, задрав ноги на перила. Обсуждали, как влом мыть голову, полную цементной пыли.
— Надо платки какие-нибудь купить. Под каску. Я больше не могу каждый вечер башку мыть.
Пропуска делали целую неделю, потому работали не в зоне, а в бытовых корпусах рядом. Сначала их кинули на минус в подвал — там надо было мастерками счищать засохший раствор со сточных лотков в полу.
— От бетонных крапушек, так сказано, — мрачно разъяснила Кира. — Крапушки, блин, ляпушки.
Вот в эти-то лотки на минусе строители обычно справляли нужду (обе) — а куда еще? — не в туалет же бежать наверх. При первом же сюрпризе на дне трапа Лёлю вырвало, а Смычкова-невеста беззвучно лила слезы в сторонке. У Киры сжалось сердце — сидели на корточках в огромных синих комбезах, в касках, ковыряли мастерками ненавистные лотки. На следующее утро Кира уже орала в прорабской, что не слишком ли почетно после четвертого курса говно из лотков убирать? Прораб, нестерпимо синие глаза и косая сажень в плечах, смотрел серьезно, слушал. Негромко распорядился насчет следующей рабочей задачи практиканток из Ленинграда. Было не очень слышно, но понятно, что к говну уже не отправят.
