– Я знаю только, что Пояс существует и что он очень ценный! Но я думала, что его украли! Вернее, мне так сказали! Но я понятия не имею, кто его украл и у кого.
– Никто ни у кого не крал, – отрезала Светлана Павловна. – Ещё этого нам только не хватало! Украл! Лёвушка никогда в жизни ничего не крал, он был великий врач, великолепный хирург, от Бога!..
– Вы говорите про своего мужа? – перебила Тонечка, опасаясь, что опять ничего не поймёт. – И Лениного отца?
– Ну, конечно!.. У него в семье все врачи! Лёвушкин прадед был военным врачом, дослужился до генерала! В Плевне на памятнике его имя золотом высечено! Лёвушка меня специально возил в Болгарию, мы и Ленку потом тоже возили, когда она немного подросла, чтоб она своими глазами увидела!.. Лёва был лучшим студентом на курсе. Все тогда мечтали в Четвёртое управление распределиться, в Минздраве было такое, называлось Четвёртое главное, а Лёва в самую обычную больницу пошёл, ординарным хирургом, только чтоб практика была!..
Тонечка слушала и молчала, решив, что перебивать и переспрашивать больше не станет.
– Лёва докторскую защитил в тридцать два года, – продолжала Светлана Павловна. Глаза у неё горели. – Это, знаете ли, и сейчас почти невозможно, а в советские времена немыслимо было! Медицина очень консервативна, ну просто как… как православная церковь! Заслуги молодых признают неохотно и не сразу, а его признали!.. Господи, да если бы Лёва дожил, он бы… он бы…
Тут она заплакала – сразу навзрыд, из глаз полились крупные детские слезы, закапали на скатерть, связанную Лёвиной мамой.
Ни Лёвы, ни мамы давно нет, а скатерть – вот она, и на неё капают слёзы, подумала Тонечка.
– Мы из Москвы вернулись, и он быстро стал главным врачом пятнадцатой больницы здесь, в городе, потом директором института кардиологии, а уж потом всей медициной в области командовал! Господи, какой это был человек! Вот я жизнь прожила, никогда больше таких не видела! А красавец! Какой он был красивый! Мы с Ленкой на него иногда смотрели, я всё поверить не могла, что он мой муж!.. А он смеялся только и говорил, чтоб мы перестали на него таращиться! Сейчас!
Светлана Павловна выбежала из кухни и тотчас вернулась с портретом в деревянной рамке. И сунула портрет Тонечке в руки.
С чёрно-белой фотографии смотрел самый обыкновенный молодой мужик – немного лысоватый, длинноносый, довольно симпатичный. Самым замечательным было выражение лица, как будто он собирался сказать что-то смешное, но фотограф его остановил, отвлёк. В нём чувствовалось словно превосходство, как будто он знал о жизни что-то такое, чего не могли знать остальные, и он старательно это скрывал, но не особо получилось.
– Он плаванием занимался, – продолжала его жена. – Волгу переплывал, а она у нас тут широкая, почти километр! И опасно очень, течение сильное, ямы, водовороты! Лёвушка не боялся. Нет, он говорил, что только идиоты ничего не боятся, но сам был отважный, смелый! Я всегда знала, что у нас с Леной есть человек, который за нас всё решит. А нам надо только жить и радоваться.
Тонечка ещё раз посмотрела на фотографию.
Человек с фотографии глянул на неё.
…Как же так получилось, спросила у него Тонечка. Куда ты делся из жизни жены и дочери? Почему оставил их одних? Они без тебя не справляются. В историю попали. А ты не можешь помочь.
Я старался, ответил человек с фотографии. Я очень старался их защитить, и у меня не получилось. Может, у тебя получится?..
– Я-то тут при чём?! – вслух сказала Тонечка и тотчас прикусила язык, но Светлана Павловна не обратила на неё никакого внимания.
Её и не было сейчас на этой кухне с голландской печкой и электрическим самоваром. Она была в собственном прошлом, там, где они все «ещё были вместе», где был жив этот самый замечательный на свете Лёвушка, отличный врач и хороший мужик.
– И в Ливан он полетел именно как практикующий хирург, а не просто как медицинский начётник! Тогда там как раз разгар неразберихи был, гражданская война.
– В Ливане? – уточнила Тонечка.
– В Бейруте работала целая группа советских военных специалистов, так их тогда называли. Ну, и врачи тоже. Израильтяне войска вводили, чтоб разгромить сирийскую оккупацию. Израильтян поддерживали американцы, а наши Сирию, негласно, конечно. Ни советских, ни американских войск официально в Бейруте не было, а по факту были. Лёва несколько раз летал то на месяц, то на три. Господи, как я за него боялась!.. Там что ни день, бомбардировки! И авиация, и артиллерия! А он одно и то же повторял: я врач, я врач! А раз так, значит, должен. На войне врач прежде всего организатор, а я как раз умею организовать! И все его слушались, и военные, и гражданские! Он там какие-то госпитали разворачивал, показательные операции проводил, учил местных хирургов!..
– Он там и погиб? – тихонько спросила Тонечка.
Светлана Павловна засмеялась – весело, от души.
– Да что ты, нет! Он говорил, что у него дел полно, просто так погибнуть под бомбёжкой он себе не позволит!.. А я поначалу даже и не знала, куда он летает! Уже когда в третий раз полетел, рассказал. У него там лечились все, не только солдаты, но вообще все!
Светлана Павловна налила себе воды из-под крана и залпом выпила. И присела на стул. Щёки у неё горели, старушечья причёска вся распустилась, и Светлана Павловна с досадой помотала головой и собрала волосы заколкой. Теперь она казалась такой молодой и красивой, что не верилось, что у неё совсем взрослая дочь!
– В Ливане какая-то сложная система, – продолжала она. – Страна светская, мусульман и христиан примерно поровну. Это сейчас всё изменилось, конечно, христиан теперь гораздо меньше. Тогда по негласному закону президента всегда выбирали из христиан, премьер-министром должен быть мусульманин-суннит, а глава парламента шиит! Лёва мне так рассказывал! И, представляешь, он лечил всех троих!.. И их семьи!.. Они ждали, когда он прилетит, к своим врачам не обращались! Не доверяли. Ему даже однажды пришлось объяснять, что зубы он не дёргает, он хирург, а не стоматолог!.. Он мне рассказывал, и мы хохотали.
Тонечка ещё раз посмотрела на фотографию, которая стояла на столе между ней и хозяйкой.
…Вот, значит, какой ты был, сказала Тонечка человеку на фотографии.
– Премьер-министра звали Саад аль-Харуни. Молодой, сорока не было ещё. У него сильно болела мать. Она жила не в Бейруте, а в какой-то деревне и выезжать оттуда категорически отказывалась. Врачи летали к ней, ставили разные диагнозы. А ей только хуже становилось. И болезнь прогрессировала быстро! Она прям… угасала. Саад её очень любил. В мусульманстве почтение к родителям закладывается с рождения, но тут особый случай. Он единственный сын, остальные девочки, и мать его просто обожала, и он её тоже. Я точно знаю, потому что она мне сама рассказывала!
– Кто? – не поняла Тонечка.
– Фатима, мать Саада. Что ты смотришь? Она прилетала, жила здесь на правительственной даче! Ты дослушай до конца, дослушай!
