А вот и активный повод сновидения. В жаркий летний вечер я читал лекцию о связи истерии с извращениями; все, что я говорил, меня почему-то не удовлетворяло и казалось несущественным и неважным. Я был утомлен, не испытывал никакого удовольствия от работы и стремился прочь от этого копания в человеческой грязи к своим детям и к красотам Италии. В таком состоянии духа я отправился из аудитории в кафе, что бы посидеть немного на воздухе и чуть-чуть закусить; аппетита у меня, впрочем, не было. Но со мной пошел один из моих слушателей; он попросил разрешения посидеть со мной, пока я выпью кофе, и начал читать мне панегирик: сколькому он от меня научился, он смотрит теперь на все другими глазами, я очистил авгиевы конюшни заблуждений и предрассудков в учении о неврозах словом, я – великий человек. Мое настроение плохо подходило к этому панегирику, я не мог подавить отвращения, ушел поскорее домой, стараясь избавиться от него, перелистал перед сном книгу Рабле и прочел еще рассказ К. Мейера «Страдания одного мальчика».
Из этого материала и образовалось сновидение; новелла Мейера включила в него еще воспоминание детства (ср. сновидение о графе Туне, последнюю часть). Настроение, проникнутое чувством неудовлетворенности и отвращения, проявилось в сновидении лишь в том, что доставило почти весь материал его содержанию. Но ночью проявилось противоположное настроение и взяло верх над первым. Содержанию сновидения пришлось принять такой характер, который дал бы возможность в одном и том же материале выразить и желание умалить свои заслуги, и желание превознести себя. Из этого компромисса и образовалось двусмысленное содержание сновидения, а из толкований двух противоречий – его индифферентный тон.
По теории осуществления желаний сновидение это было бы невозможно, если бы с чувством отвращения не столкнулась противоположная, хотя и подавленная, но приятная мания величия. Неприятное не находит себе выражения в сновидении; неприятное в наших мыслях включается в сновидение лишь в том случае, когда оно уступает свое отражение осуществлению желания.
Но сновидение может производить с аффектами в мыслях, скрывающихся за ними, еще и другие операции, не только включать их в свое содержание или подавлять. Оно может обращать их в свою противоположность. Рассматривая правила толкования, мы говорили о том, что каждый элемент сновидения может означать в толковании как свою противоположность, так и самого себя. Заранее никогда нельзя сказать этого; решающее слово произносит здесь общая связь всего целого. Это обстоятельство было подмечено, по-видимому, и народной мудростью: народные сонники при толковании сновидений очень часто поступают по принципу контраста. Такое обращение в противоположность становится возможным благодаря внутреннему ассоциативному сцеплению, которое в нашем мышлении связывает представление о каком-либо предмете с представлением, ему противоположным. Как и всякое смещение, оно служит целям цензуры, но становится нередко и орудием осуществления желания, так как последнее состоит ведь не в чем ином, как в замещении неприятного представления ему противоположным.
[111]
Подобно представлениям, могут в сновидении обращаться в противоположность и аффекты в мыслях, скрывающихся за ним; по всей вероятности, это превращение аффектов производится большей частью цензурой. Подавление аффектов и превращение их и в социальной жизни, в которой мы нашли ту же цензуру, что и в сновидении, служит прежде всего целям маскировки, сокрытия. Когда я разговариваю с кем-нибудь, с кем я должен так или иначе считаться, но кому мне хотелось бы высказать свои враждебные чувства, то для меня гораздо важнее скрыть от него выражение своего аффекта, чем смягчить лишь словесное выражение своих мыслей. Если я говорю этому человеку не враждебные слова, но сопровождаю их все же взглядом или жестом презрения или ненависти, то впечатление у этого человека получается почти то же, как если бы я беззастенчиво кинул ему в лицо все свое презрение. Цензура заставляет меня, таким образом, прежде всего подавлять свои аффекты, и если я хороший актер, то я проявлю противоположный аффект; буду смеяться там, где мне хотелось бы возмущаться, и буду вежлив тогда, когда мне хотелось бы презирать.
Мы знаем уже один превосходный пример такого превращения аффектов в целях цензуры сновидения. В сновидении о «дяде с бородой» я испытываю нежное чувство к своему другу Р., в то время как мысли, скрывающиеся за сновидением, ругают его дураком. Из этого примера превращения аффектов мы вывели первое указание на наличие цензуры в сновидении. И здесь у нас нет основания предполагать, что сновидение создает заново этот контр-аффект; оно находит его обычно в готовом виде в материале мыслей и возвышает его лишь психической силой контр-мотивов до тех пор, пока он не становится пригоден для образования сновидения. В упомянутом сновидении о дяде нежный контр-аффект проистекает, по-видимому, из источника детства (как разъясняет и продолжение сновидения), так как отношения дяди и племянника благодаря своеобразному характеру переживаний моего раннего детства стали для меня источником всех дружеских и враждебных чувств.
Есть группа сновидений, особенно претендующих на наименование «лицемерных» и подвергающих тяжелому испытанию теорию осуществления желаний. Я обратил на них внимание, когда г-жа д-р М. Гильфердинг сообщила в «Венском психоаналитическом обществе» следующее интересное место из произведения Розеггера.
Розеггер в «Лесной родине» (II т.) в рассказе «Чужой» говорит:
«На сон я в общем пожаловаться не могу, но в бесчисленное количество ночей я, наряду со своей скромной жизнью студента и литератора, влачил жизнь портновского подмастерья – то была тень, призрак, от которого я не мог избавиться.
Днем я вовсе не часто погружался в размышления о своем прошлом. Мечтателю, выросшему из кожи филистера, есть подумать кое о чем и другом. Но он не думал и о своих ночных сновидениях. Лишь впоследствии, когда я научился размышлять обо всем и когда во мне вновь зашевелилась душа филистера, я задумался над тем, почему, в сущности, я всегда играю в сновидениях роль портновского подмастерья и почему в качестве такового я всю жизнь работаю без вознаграждения на своего мастера. Когда я сидел подле него, строчил или гладил, я всегда сознавал превосходно, что у меня много других забот и интересов. Мне было тяжело, неприятно, я сожалел о потере времени, которое я мог бы использовать лучше и целесообразнее. Когда я чем-нибудь не угождал мастеру, я терпеливо сносил его брань; о вознаграждении не было, однако, никогда и речи. Часто, сидя согнувшись в темной мастерской, я решал отказаться от работы. Однажды я заявил даже об этом мастеру, но тот не обратил ни малейшего внимания, и я снова продолжал строчить для него.
Как отрадно было для меня пробуждение после этих томительных и скучных часов. Я твердо решался при повторении этого тягостного сна энергично сбросить его с себя и громко закричать: все это глупости, я лежу в постели и сплю… Но в следующую ночь я сидел опять в мастерской.
