Я повернулся к мистеру Уинтеру-принтеру и, не додумавшись сначала подумать, спросил:
– Чем он занимается?
– Э-э? – Лицо его стало почти черным, как на плохом фото в газете, костяшки пальцев, сжимавших кружку, заострились и побледнели. – Вы о чем?
– Простите. Просто мне показалось, я где-то видел его раньше. То ли на футболе, то ли еще где…
– Кого?
– Да вон того мужчину.
– Он – электрик, – ответил тот чуть ли не сконфуженно, будто поясняя мужское превосходство, силу (вроде «Он – поэт» или «Он – оперный тенор») мужской привлекательности представителей определенных профессий.
– Это Джек Браунлоу. – Такая краска стыда куда более пристала бы блудной дочери, кающейся во грехах.
– А…
Будучи человеком благоразумным, я прекратил расспросы. Зато Уинтера прорвало, его рот кривился, как у мальчишки, извергающего излишки выпитого пива на бетонные плиты заднего двора общего бара. Неужели мой здоровый бронзовый загар и корпулентная фигура вдохновляют на откровенность или все дело в моем безумном восточном взгляде?
– Видите ли, это моя жена, а другая женщина – жена Джека Браунлоу. – Эта другая женщина была довольно непритязательной компактной брюнеточкой, о таких говорят «пикантная», они так и пышут жаром – что твой конвектор. – А рядом с ними Чарли Уиттиер, он, знаете ли, холостяк. Беда в том, знаете ли, что я не умею играть в теннис, я не люблю теннис, – страстно выдохнул он, – а они играют в теннис.
– Но не сейчас же, – ляпнул я. – Нет, правда, теперь же не сезон, Уинтер, – пояснил я, а затем невольно (тут клише неизбежно) покраснел до корней волос и повернулся, чтобы снова взглянуть на Чарли Уиттиера.
С этим Уинтером как по минному полю ходишь, право слово. Как я заметил, Чарли Уиттиер был вогнут, будто некая тяжесть тянула вниз его тело от самого подбородка. Пуловер засосала впадина грудной клетки, а все нутро как будто вычерпали, оставив сплюснутую оболочку. Тело его под костюмом цвета ржаного хлеба стремилось к двухмерности. Нос и выпуклый лоб слишком поздно это поняли и тщетно протестовали. Я, кажется, видел его на теннисном корте – одушевленные портки с несоразмерным попугайским клювом, стремительные, катящиеся кубарем.
– Не сейчас, нет, – согласился Уинтер. – Но я не буду, понимаете, не буду играть с ними ни в какие их игры. Этот Чарли Уиттиер, – прибавил он, большим глотком подливая горючего в поднимающееся презрение, – большой любитель умасливать. Но я не стану. Не игра это, что бы они там ни говорили.
Да, я могу признать некую эротическую небесполезность Чарли Уиттиера, этого тела, изогнутого, как огромная пригоршня. Но зачем выбирать его, если вот он, другой – Джек Браунлоу – ухмыляется и шепчет что-то Уинтеровой жене, а та смеется и закусывает губку. Наверное, Чарли Уиттиер был ходячей самоисчерпавшейся метафизикой этой циничной пригородной любви в духе безнадежно устаревшего и забытого Ноэля Кауарда?
– А кто такой Чарли Уиттиер? – поинтересовался я.
В этом пабе можно было бы наяву разыгрывать «Счастливую семейку» – здесь собралось много солидных, добрых ремесел, не чета этому вашему туманному «работает где-то в Сити».
– Вся правда в том, – сказал Уинтер, – что он тот, кто он есть на самом деле. «Отмороженный мясник» – так называют его настоящие мясники.
Мне известно, что это значит. Человек, торгующий мясом, но далекий от поэзии скотобойни. Неграмотный продавец книг. Закройщик готового платья. Недомясник, не имеющий ничего общего с тем человеком, который женился в свое время на прародительнице Теда Ардена. А ведь он вполне мог и кожи дубить, и шить перчатки, этот молодой Шекспир, игравший в игру «Заколоть теленка», не так ли? В эту минуту Тед Арден стал звонить «отбой». Он бомкнул в некое подобие колокола с «Лутины»
[10], возопив с шутливым отчаянием в голосе:
– Ах, голубчики, давайте тут все мне, закругляйтесь, а то из-за вас мне лицензию отымут. Ну-кась все мне допиваем свои стаканчики, ой-ой, что за шум-гам, законы не мной писаны, ну-ка, давайте не бузим, дверь – там, а то полицейские машины караулят за углом, дома, что ль, у вас у всех нету?
Посетители были явно в добром расположении: они, поперхиваясь, опрокидывали свои стаканы и пинты, изо всех сил стараясь угодить Теду, а тот вознаграждал самых скорых допивальщиков обаятельнейшими улыбками и похвалами:
– Дивно, дивно, голубчик ты мой, я бы правую руку отдал бы, чтоб так глотануть!
Затем Тед стал выпроваживать своих посетителей к главному выходу, звонко чмокая в щечки милых женушек, а мужья их при этом блаженно лыбились. Тед Арден не был «отмороженным мясником».
Миссис Уинтер подошла к нашему столу и поздоровалась с моим отцом – к моему вящему удивлению – с почти дочерней теплотой. Отец, порозовевший от жары, пива и кашля, произнес с одышкой:
– Мой сын, уф-ффф, вернулся из заграницы, уф-ффф.
– Откашляйся как следует, Берт, – сказал один из его друзей-гольфистов и постучал отца по спине.
Дилинькали стаканы, сгребаемые со столов. Эхом донесся звук колокола из общего бара.
– Рада с вами познакомиться, – сказала миссис Уинтер, а потом повернулась к мужу и произнесла, качая головой с дурашливой грустью и нежно улыбаясь: – Ах, Билли, Билли, глупыш, что молчишь?
Уинтер покраснел, губы у него дрожали. Потом его жену обволокла толпа – толпу эту стремительно расцеловал, приласкал и умаслил Тед Арден. Уинтер-принтер сидел молча и смотрел невидящим взглядом на влажное полотенце, наброшенное на сифоны. Затем вышел через заднюю дверь, ни с кем не попрощавшись. Никто, кроме меня, и не заметил этого. Отец сказал мне:
– Роланд обещал меня подбросить до дому. – Он снова зашелся в кашле.
– Хорошо, – ответил я. – Встретимся там.
– Прости, старина, места маловато, – сказал мне гольфист-коммивояжер по медоборудованию, – это же всего-навсего «Форд Префект».
Он горестно посмотрел на меня краем глаза, будто зная, что у меня, где-то далеко, на моем загадочном и прибыльном Востоке, имеется машина куда просторнее, да еще и с водителем. Я постарался скроить извиняющуюся мину. Когда я собрался уходить, Тед приобнял меня и шепнул:
– Не нужно так рано, если не хочется. Давайте еще тяпнем по половиночке перед сном со мной и миссис. Погоди только, пусть вся шелупонь разойдется.
Инстинктивно я почувствовал, что мне оказывается высочайшее благоволение. Я склонил голову, словно на воскресной службе.
