– Ах, тут тепло, – произнесла она ясным голосом премьерши, и все мужчины посмотрели на нее.
Мы сели за столик, из-за стойки вышла Юнона лет сорока – блондинка вся в черном в расцвете своей изобильной красоты – и направилась к нам за заказом. Они с Имогеной обменялись молниеносными звериными взглядами. Юнона спросила:
– Ну что, джентльмены?
Запахло жареным, и я сказал:
– Нам всем хорошего сухого шерри, правда?
– Нет, – сказала Имогена. – Я хочу большой «Джин-энд-ит»
[38]. Большой, – повторила она.
– Большой, – кивнула женщина. – И «Тио Пепе»
[39]? – предложила она.
– И «Тио Пепе».
Женщина отошла слишком степенно – дебелая, статная, величавая, и наверняка слышала слова Имогены:
– Большой – самое то, здесь все большое, правда? – О, этот смех золотоволосой поэтовой дочки.
– Пожалуйста, – попросил Уинтерботтом, – Имогена, не начинай, никто же тебе ничего плохого не делает.
– Манеры, – выпалила Имогена, – у всех теперь ужасные манеры. – Мне не понравилось, как эта оторва посмотрела на меня, и не понравилось, как она произнесла «джентльмены», и не понравился тон, каким она сказала «большой».
– Ладно, – сказал я быстро, – забежим чуть вперед: ваш коктейль окажется слишком теплым, в нем не будет ни кусочка лимонной цедры, и на вкус он будет заметно разбавленным, так ведь? Местечко еще то, конечно. Так пожалуйтесь мне, и покончим с этим. В конце концов, это я вас сюда привел.
Имогена надула губки:
– О, да вы и вправду умник хренов, все-то вы знаете в жизни.
Но когда принесли напитки, она хихикнула, обнаружив, что мое пророчество попало в точку. Она отпила из бокала, пока Юнона давала мне сдачу, и произнесла очаровательным бархатным голосом:
– Потрясающе, в самом деле первоклассный коктейль!
Вид у официантки был озадаченный, и я придал ей ускорение с помощью щедрых чаевых.
– Спасибо, сэр, – сказала она, оторопев еще больше.
Запах жареного рассеялся.
Да, еще намается Уинтерботтом с этой Имогеной, я это знал наперед. Она уже причиняла ему боль – мужчины, пожирающие ее взглядами в ожидании, какое еще коленце оно выкинет, это невыносимо сладостное, одетое и недосягаемое тело. Теперь она спросила:
– А где мы будем есть?
К этому я был готов, вот только… Я было вспомнил о «Кафе-Рояль», но как представил Имогену, швыряющую тарелки в официантов, так и передумал. К тому же уинтерботтомовская борода была под большим вопросом. Я сказал:
– Есть одно милое местечко неподалеку, у них в витринах весь день цыплята жарятся на электрическом вертеле. Там вам подадут бутылку крепкого пива, и никто слова не скажет, если вы будете глодать кости. А на гарнир у них – жареная картошка.
Имогена подозрительно посмотрела на меня и сказала:
– Я не люблю портер.
– Ну тогда пиво или божоле, как пожелаете.
– Я что-то не совсем понял, – сказал Уинтерботтом, – насчет портера и костей, какая между ними связь?
– О Билли, – сказала Имогена, – хватит молоть несусветную чепуху! – Уши и глаза мужской части присутствующих снова навострились в сторону выразительного сценического голоса и его обладательницы. – Пойдемте скорее, у меня до сих пор во рту вкус этого чертового шоколада.
Уинтерботтом был рожден для гораздо большего конфуза, чем тот, что составил бы его справедливую долю. Когда мы шли по узкой улице, загроможденной фруктовыми тележками, две девчушки-подростка в обтягивающих брючках и с «конскими хвостами» на затылках восторженно бросились к нему с альбомами для автографов наперевес. «Джонни Крошоу!» – закричали они, и две другие девчонки, помладше, возникли из-за тележки. Одна взвизгнула: «Джонни!», а другая заулыбалась во весь рот, пожирая его влюбленным взглядом: «Ах, подпишите мне книжку, мистер Крошоу!» Они спутали его с довольно невзрачным лидером фолк-группы, которую часто крутили на коммерческих каналах. Когда Уинтерботтом возразил, что никакой он не Джонни Крошоу, а наоборот – Уинтерботтом, девчонки сначала засмеялись, а потом разозлились. Они следовали за ним по улице, крича: «Уинтерботтом – кой на что намотан» – и отпускали грубые остроты в адрес его бороды. Имогена хохотала от души, приговаривая: «Ну и дурак же ты, Билли, набитый дурак!»
Но вскоре мы уже сидели, и перед каждым из нас стояла тарелка с половиной цыпленка и золотистым картофелем. Та самая Имогена, заявлявшая, что не любит портер, заказала портер, а Уинтерботтом и я взяли по бутылке светлого горького. Горячий жир поблескивал в бороде Уинтерботтома. Ел он до крайности сосредоточенно.
– Как же это, – сказала Имогена, – охренительно!
Потом мы заказали блинчики, и вдруг Уинтерботтом внезапно забеспокоился. Он сказал:
– О господи, мне надо выйти.
– Куда это?
– В уборную, боже, вдруг прихватило.
Он весь сжался и заерзал. Имогена подозвала официанта.
– Где у вас тут удобства?
– Дамские, мадам?
– Мужские.
– У нас нет ни тех ни других, – ответил официант с глубоким удовлетворением в голосе, – придется вам идти на станцию метро.
– Ты слышал, Билли?
– О господи, – простонал Билли и унес свою бороду прочь.
– Бедняжечка Билли. Такой милый – до безобразия.
– Да неужели? – спросил я. – Я в том смысле, неужели это все по-настоящему у вас?
– О, – произнесла Имогена, положила десертную вилку и посерьезнела: – Да, Билли хороший. Он нуждается в том, чтобы кто-нибудь за ним приглядывал. Он не притворяется большим и сильным и знает это. Не хочет казаться лучше, чем он есть, но знаете – он действительно хороший.
Жующий спичку официант развесил уши.
– Проваливай, – сказала ему Имогена мимоходом. – Сует свой чертов нос куда не следует! – И мне, дожевывая последний блинчик: – Он немного похож на папу своей беспомощностью.
– Вы выйдете за него замуж?
– А почему бы и не выйти? Это было бы не так уж плохо.
Она допила портер и вытерла пену с губ. А потом спросила:
– Надолго вы сюда?
– Куда? В Лондон?
– Сюда, в Англию. Прежде чем вернетесь к своей яваночке, или японочке, или кто там у вас есть.
– Никого у меня нет.
– Ха-ха-ха, – произнесла Имогена. – Так надолго?
– Ну месяц я был в поездке, месяц – дома, потом месяц на Цейлоне, а потом обратно по морю. Еще месяц. Почему вы спрашиваете?
