Вне всякого сомнения, она была одной из желаннейших женщин на свете – разгоряченная, рыжая, все более нагая от яростных речей, стрясающих покрывало с ее плеч. В комнате стало по-настоящему жарко. Я взглянул на часы и сказал:
– Думаю, нам необходимо пойти и где-нибудь пропустить по паре глотков, а потом мы могли бы отправиться еще куда-нибудь и позавтракать.
В мгновение ока Имогена выпалила:
– Мы не нуждаемся в вашей чертовой благотворительности!
Но я предвидел, что она это скажет, и, начиная со второго слова, выпалил фразу вместе с ней и с ее же собственной интонацией. Она не могла не рассмеяться, однако Уинтерботтом казался чрезвычайно озабоченным.
– Эта борода, – сказал он, дергая щетинистую поросль. – Понимаете, мне кажется, я еще не готов куда-то выйти с такой бородой.
– Так сбрейте, – посоветовал я. – Потом снова начнете отращивать, когда вернетесь домой.
Я обвел взглядом то, что им приходилось называть домом. Осуждал ли я их за это? Конечно же, нет, дурак этакий. Он серьезно посмотрел на меня.
– Жалко… Я уже две недели ее отпускаю.
Иными словами, он начал отращивать ее еще до своего прелюбодейского побега – вместо нового органа храбрости.
– Бородка очень милая, – сказала Имогена, целуя бороду. – И всем понравится, Билли, вот увидишь.
Она скатилась с постели. Ночная рубашка застряла у нее между ягодиц.
– Если вы, – сказал я, – собираетесь одеваться, то я лучше пойду и подожду вас где-нибудь, хорошо?
– Здесь есть комната для завтраков, правда, завтраков они больше не подают, но название осталось.
– Не будь чертовым слюнтяем, – сказала Имогена, – он знает, как выглядит женщина.
– Я не о вашей скромности пекусь, – сказал я, – а о… эээ… Скромности мистера Уинтерботтома.
– Не в бровь, а в глаз, – сказала Имогена и присела на корточки, лицом ко мне, к газовому камину. – Вы бы убедились в этом, если бы спали с ним. Господи, что за чертова холодрыга сегодня. И что же могло заставить вас вернуться сюда из Индии или откуда там?
– Я делал то, что должен. С Цейлона. Если вы пробыли здесь неделю, – спросил я, – значит, приехали где-то под Рождество?
– На следующий день, – гордо сказал Уинтерботтом. – Она – самый лучший рождественский подарок за всю мою жизнь.
Я почувствовал некую жалость к ним, смешанную с восхищением ими, затеявшими поездку в стылый пустой город, пока другие доедали в тепле холодную индейку и жаркое, а на каминной полке этих других ждали билеты на пантомиму. Но от меня они не получат ни пенни. Имогена в покрывале, стуча зубами от холода, опрометью выбежала из комнаты, наверное, в туалет. Мы с Уинтерботтомом остались одни. Он, мужественно приосанившись, встал против камина, застегнул воротник, повязал галстук и сказал:
– Я и сейчас думаю, что мы поступили правильно. Нельзя всю жизнь притворяться.
– Можете отпечатать этот лозунг первым же своим тиражом, – сказал я, – и отослать один экземпляр моей сестре Берил.
– Так вы поможете? – спросил он без всякой надежды. – Уверен, я смогу раскрутиться. И мне не так много нужно на самом-то деле – пара сотен всего.
– Но вы на самом-то деле ничего обо мне не знаете. Я же вам не близкий друг, знакомый с детства. Я совершенно чужой человек, просто посторонний прохожий. Я о том, что вы не можете на меня рассчитывать.
– Ах, это… – ответил Уинтерботтом, пытаясь застегнуть запонку. – Что вы, нет, я и не собирался на кого-то рассчитывать.
Огонь в газовом камине осел и немедленно завел свою хриплую лебединую песню, постреливая воздухом из горелки.
– Ой, черт, – сказал Уинтерботтом, – только деньги съедает. Не знаю, как мы это устроим. – Он нашарил шиллинг, бросил в прорезь и снова зажег оживший чадный фитиль. Огонь заплясал весело, но камин уже остыл. – Однако в качестве инвестиции, – продолжил он, – или займа.
– Я подумаю, – сказал я безвольно. – Но моральная сторона всего этого…
– Не надо об этом, – зашептал он испуганно, – она вот-вот вернется.
Но она уже была тут как тут, блистательная, но казавшаяся такой холодной, какой только может быть женщина.
– Чертова стужа, – дрожала она, скорчившись и обхватив себя обеими руками, как будто защищая крохотное пламя, теплившееся где-то в области пупка.
Она деловито принялась застегивать на себе состоящие из тесемок эластичные предметы туалета, с помощью которых женщина тонко подсмеивается над гравитацией. Уинтерботтому пришлось помочь ей с застежками на спине, и она взвизгнула: «Ой, боже!» – от прикосновений его непослушных ледяных пальцев. Чулки, изящный зеленый костюм, высокие каблуки завершили ее оперение, затем, вытянув губки, она поцеловала скользящую помаду, подкрасила бровки, сразилась с гребнем, ругаясь на чем свет стоит – и была готова. Уинтерботтом, уже в пиджаке и галстуке, вдруг безнадежно всплеснул руками:
– Кошмар, я забыл умыться.
– Вы выглядите достаточно чистым, – сказал я, мечтая о первой за день выпивке.
– Ох, Билли, какой же ты жуткий зануда, малыш. Пойди оботрись моей фланелькой, чертов грязнуля, – сказала она, и он вышел.
– Итак, – сказал я.
– Итак, – сказала она, роясь в сумочке.
– Что все-таки происходит?
– Вы же сами видите, что он нуждается в том, чтобы кто-то за ним присмотрел, – сказала она. – Так что хватит задавать дурацкие вопросы, мистер… как вас зовут, кстати?
Я степенно достал визитку и протянул ей. Она скорчила над карточкой гримаску, качая головой туда-сюда, как будто перед ней был нотный текст, а она дурашливо изображала, что не знает нотной грамоты.
– Я имею в виду настоящее ваше имя, – произнесла она.
– Все зовут меня Дж. У. Есть один человек, который называет меня Перси, но как Лючия из оперы не знает, почему ее зовут Мими
[36], так и я не знаю, почему меня зовут Дж. У.
– А вы смышленый шельмец, а?
– Вполне, – ответил я.
Она спрятала визитку в сумочку. Уинтерботтом, освеживший фланелькой лицо и руки, явился как раз вовремя, потому что выходить нужно было безотлагательно. Я единственный не забыл выключить газ перед уходом. Мы дошли пешком до метро и стали ждать поезда до Пикадилли. Что бы я ни сделал – я кругом оказывался виноват, как жертвы архиепископа Мортона
[37]. Возьми я такси – и показался бы выпендрежником, насмехающимся над бедностью, которой я не собираюсь помогать, а ожидание метро стало притоптывающей, дрожащей и дующей на руки демонстрацией моей скупости. Но мы провалились в путешествие на эротическую Пикадилли, как в сон, в котором Имогена и Уинтерботтом придирчиво сверяли остановки с картой, расположенной, согласно здравому геометрическому смыслу, на уровне пассажирских глаз в окружении всяческой рекламы. Рты приоткрыты, глаза нараспашку – ни дать ни взять двое деревенских пентюхов, на денек загулявших в столице. Время от времени они переглядывались и глупо хихикали. Я сидел напротив, нахохлившись в своем пальто, мрачный и нелюбимый: ни шиша они от меня не получат. Впрочем, выпивку и еду – так и быть. Я привел их в просторное новое питейное заведение – не паб, а чистый тебе дворец с собственным неугасающим дневным светом. Нам пришлось взойти по ступеням в зал, устеленный поглощающим шаги ковром, на котором стояли розовые и теоретически неудобные стулья. Имогена с наслаждением сняла перчатки:
