– Номер три.
Я спросил, стараясь быть любезным:
– Почему эта гостиница называется «Трианон»?
– Э… – произнесла она, просыпаясь. Казалось, вот-вот она скажет: «Если вы пришли сюда шутки шутить…», но ее ответ мог бы удовлетворить даже самого графа Рассела: – Потому что таково ее название, я полагаю.
Пока я поднимался по ступеням, она смотрела мне в спину так, будто я прятал на себе бомбы, начиненные разрушительными домыслами. Я постучался в номер три и в ответ услышал возню, скрип кроватных пружин, свист встряхиваемого покрывала, звяканье мелочи в спешно натягиваемых штанах и крик: «Одну минутку!» Затем показалось лицо Уинтерботтома, бородатое лицо. Много же я пропустил. Эта свежеощетинившаяся соломенная борода была частью новой личности, которая храбро, даже агрессивно выступала против основательности звучания фамилии Уинтерботтом.
– Я знал, что вы придете рано или поздно.
Комната смотрелась ужасно голо и бесстыдно – ни тебе картинки на стене, ни даже скудного рисунка на обоях; распахнутые чемоданы на полу. Тепло, скаредными струйками сочащееся от газового камина, не могло соперничать со щедрыми тепловыми потоками, которые излучала Имогена. Она сидела на кровати, завернувшись в покрывало – рыжая, растрепанная, выставляя напоказ восхитительную шейку и гладкие белые плечи. Я подумал, что сейчас она пошлет меня куда подальше, но она улыбнулась и сказала:
– Привет.
– Это, – сказал я, – как гром среди ясного неба. Вот уж неожиданность.
Сесть можно было только на кровать, так что туда я и сел. Уинтерботтом прилег поближе к подушкам и принялся поглаживать правую руку Имогены. Она улыбнулась.
– Она проиграла, – мелодраматически воскликнул Уинтерботтом. – Она никогда не имела понятия, что такое настоящая любовь, вот в чем ее беда. Впрочем, – добавил он, – и моя тоже.
Поглаживания стали более решительными.
– Понятно. И сколько длится ваше сожительство?
– Нам пришлось бежать, – сказал этот новый лондонский Уинтерботтом. – Мы здесь неделю. Собираемся строить совместную жизнь.
Печатники не обязательно должны быть образованнее прочих смертных. Я ожидал от Уинтера каких угодно штампов, и дождался.
– Это касается только нас двоих, – произнес он. – Мы бросили все друг для друга.
Тут пришла очередь Имогены подать реплику. Она сказала:
– Хватит жевать эти сопли, Билли. Мы решили попробовать, вот и все. Мы просто прикидываем, как оно, – сказала она мне. – Ему нужен присмотр, бедолажечке.
– Нет, – возразил Уинтерботтом, – мы любим друг друга. Я никогда не знал, что такое настоящая любовь, – повторил он.
– Ну а я-то тут при чем? – поинтересовался я.
– Я забыл привезти свое зимнее пальто, – сказал Уинтерботтом, – и сказать ей, что не держу на нее зла, но денег прислать не могу. Но не сообщайте ей, где мы.
– И что, вы думаете, она будет делать?
– С ней все будет в порядке. Теперь она может выйти за своего отмороженного мясника.
– Но мне всегда казалось, что на самом деле идея была не в этом, – сказал я. – Я думаю, что идея была в том, чтобы просто меняться партнерами по выходным. Невинная загородная игра вроде тенниса.
– Ну игры побоку, – сказал Уинтерботтом.
Имогена вынула из-под подушки плитку молочного шоколада с орехами. Она отломила половинку и отдала Уинтерботтому, и оба торжественно воззрились на меня, пережевывая свой завтрак.
– Надеюсь, теперь-то она осознала, куда заводят подобные игры, – жевал Уинтерботтом.
– Кажется, вас они завели так далеко, что вы влюбились, – сказал я.
Уинтерботтом смутился. А я вспомнил странную теологию, которая прославляет Адамов грех, потому что ради его искупления появился Спаситель. Уинтерботтом не особенно годился для подобного двоемыслия.
– Я бы сказал, что вы здорово влипли, – продолжил я. – И что вы собираетесь делать? Я имею в виду, собирается ли кто-то из вас заниматься разводом, например?
– Теперь-то он мне его даст, вымесок, – сказала Имогена.
Я вспомнил, что она рассказывала своему отцу, мне и таксисту в вечер своего приезда, и сказал:
– Он вроде бы раньше не очень-то охотно соглашался? Впрочем, наверное, мне не следовало этого говорить.
– Можете говорить все, что вам взбредет в голову, – сказала Имогена. – Билли берет меня такой, какая я есть. И вот я в Лондоне. Я собираюсь хоть немного увидеть жизнь.
– Мы оба, любимая, – сказал Уинтерботтом.
Она улыбнулась ему очень нежно и поцеловала в расхристанную шею. Рубашка Уинтера явно нуждалась в стирке, как я заметил.
– И сколько же это длится? – сказал я. – Месяц. Чуть больше месяца. Люди не могут так быстро принимать подобные решения.
– Еще как могут, – неистово возразил Уинтерботтом, – это все любовь! Ты встречаешь кого-то и понимаешь – вот оно! Имогена чувствует то же самое.
– Ему нужен присмотр, – сказала Имогена, обвивая его голой рукой. – После того, как с ним обращалась эта стерва.
– О, да все нормально было, – сказал Уинтерботтом, – просто она, кажется, не совсем понимала, что такое замужество. Но я попрошу ее о разводе. А потом мы с Имогеной поженимся.
– Да, – сказала Имогена, – но мы еще посмотрим, правда же? А тем временем нам надо на что-то жить?
Она при этом так откровенно улыбнулась мне, что мне пришлось улыбнуться в ответ. Они дожевывали свой скудный завтрак в постели и на постели, и меня вдруг поразила та социальная пропасть между ними, которую демонстрировала их речь, их произношение. Как будто голоса их на мгновение замерли и словно фотографии повисли в холодном воздухе над кроватью. Речь Имогены – отнюдь не патрицианская, но сценическая, в глубине ее залегал богатый пласт приличной школы для девочек. Речь Уинтерботтома – плебейская, истощенная, грешащая нечистыми дифтонгами всех индустриальных городов, обескровленная речь. Странная парочка. Я мог понять, что он нашел в Имогене, но не мог взять в толк, что нашла в нем она. Мне до сих пор не верилось, что вагнеровская буря – восемь арф, четыре тубы – обрушилась на пригород и сорвала все антенны: ведь нужно какое-то особо ядреное приворотное зелье, чтобы подобное свершилось всего за месяц с небольшим. Но я видел, что во взгляде Имогены, каким она одаривала Уинтерботтома, помимо влюбленности, сквозили здравый расчет, улыбка, насмешка, снисходительность – очень и очень похоже она смотрела на своего отца. Она не была под властью неких неведомых доселе чар. Возможно, он приятнее ей, чем какой бы то ни было другой мужчина когда бы то ни было, и, наверное, он ласков к ней в постели. Я заметил, что на вид он чистоплотен и неплохо сложен. Но меня не оставляло ощущение, что в этом побеге в Лондон поразительная чувственная притягательность этого города (такого серого и аскетического города) возбуждала Имогену куда больше, чем ее партнер по двойному адюльтеру: она должна была сбежать в Лондон с кем-нибудь, и этим кем-нибудь оказался случайно подвернувшийся Уинтерботтом.
