И тут моралист кивнул печально, но благожелательно. Воздел руку, вроде как благословляя меня, и ушел спать.
Улетел я в четыре часа утра. Прошел месяц, и мне больше не попадалось никого, столь яростно обуянного морализаторством. Мы с Уикером отметили Рождество за обедом в гостинице, и Уикер немного всплакнул в туалете, тихо поскулил на балконе в гостиной, выходившем на море, думая о том, что это было первое Рождество вдали от дома (ему повезло отмазаться от призыва в армию). Я погладил его, как собачонку, и сказал:
– Тише, тише. Наша судьба жить в изгнании. Но мы всегда находим шестипенсовики в пудинге, а вот бутылку кларета я поищу сам. Тише, тише.
Прибой свистел и грохотал, над пальмами висела полная цейлонская луна.
– И это будет продолжаться три года, три года, – плакал он благотворными мальчишескими слезами.
«Надо бы свести его, – подумал я, – с какой-нибудь девицей, евразийской школьной наставницей». Но потом сообразил: а зачем мне это надо? Так или иначе, неписаное правило Компании запрещало подобное панибратство во время испытательного срока. Пусть глаза краснеют ночью, утром будут яснее видеть.
Рождество миновало, пришел Новый год, и Уикер снова обедал со мной, и мы с ним открыли шампанское под бой часов. Он снова плакал, не так сильно, как на прошлой неделе, и сказал:
– Новый год. Тим был самым безрадостным и всегда встречал Новый год с розгой от святого Николая и Негром. Негр – это наш кот.
Он заплакал в краткой, но сильной вспышке воспоминаний о Негре. Я погладил его, как собачку, и сказал:
– Тише, тише. Наша судьба – жить в изгнании. Но у меня всегда в запасе есть полбутылки «Лансона».
Следование этой забавной семейной традиции – приберегать по полбутылки всякой всячины для юного Уикера – означало, возможно, слишком сильное погружение в адлеровскую семейную терапию. Я добавил, все еще поглаживая его:
– Я понимаю ваши чувства по отношению к Негру. У меня тоже был кот, который всегда любовался собой в садовой луже. Я называл его Конрад, и, знаете ли, мало кто мог сказать почему.
Он поднял опухшие глаза.
– Черный кот? – спросил он.
И тогда в моей жизни появился мистер Радж. Демонстрируя прекрасные зубы в песне англо-цейлонской речи, он заявил:
– Было бы хорошо, если бы ваш юный друг поменьше говорил о неграх.
Он был одет в идеально пошитый смокинг из вискозы.
– Мы-то с вами, – сказал он, – понимаем, но здесь слишком много людей, которые не поймут. И благоразумнее, я думаю, не…
Молодой Уикер, глядя на него затуманенным взором, сказал:
– Я говорю о нашем Негре, не о вашей компашке! Ваши могут пойти сами знаете куда!
– Ну же, Ральф, – сказал я, – вспомните. Вспомните, что я вам говорил.
Господи. Мне уезжать меньше чем через неделю, а он, несмотря на все мои инструкции, еще не готов.
– Да, ваши могут пойти сами знаете куда, – повторил Уикер. – По какому праву ваши люди думают, что они лучше, чем мы? Просто потому, что вы черные, а мы белые? Почему плохо быть белым? И в любом случае это не наша вина, не так ли? Я прошу прощения за то, что я белый – это поможет? Может, мне надо прыгнуть в море?!
Он сделал движение, будто собрался прыгнуть, а учитывая прилив, достаточно было преодолеть балконные перила.
– Спокойно, спокойно, – сказал мистер Радж, в манере, подобной той, когда полупьяный житель Востока пытается обнять того, кто, как он знает, по выражению Сантаяны, больше не его нежный, ребячливый господин.
– Я не хочу никого обидеть. Меня зовут Радж. У меня степень бакалавра искусств, я человек с каким-никаким образованием. Мы оба знаем, что многие из этих людей именно то, как вы их назвали. Но иногда они могут превращаться в свирепых, возмущенных людей. – Он кивнул в сторону жирной спины тамила и его жены.
– Счастливого Нового года, – пожелал он мне. – И вам, – сказал он Уикеру.
Он был высок, с красивыми классическими чертами лица – Аполлон в застывшем молочном шоколаде, хотя глаза таяли и горели, исполняя, подобно стереоприемнику, романтический концерт.
Тело у него было не вычерпанное, как у Чарли Уиттиера, но поджарое и страстное, его руки говорили, жонглировали, взлетали, возвращались. Он сказал:
– Весьма польщен знакомством с вами, мистер Денхэм. Я искал…
– Откуда вы знаете имя мистера Денхэма? – спросил Уикер. – Лучший работник фирмы, старина Дж. У. Откуда вы узнали?
– Я полагаю, – ответил мистер Радж с улыбочками и отлично смазанной маслом вежливостью, – что он и я – собратья по путешествиям. Да, – он обратился ко мне. – Я увидел ваше имя в списке пассажиров авиалинии: и подумал, не тот ли это мистер Денхэм, который недолгое время обучал меня в Тринкомали? Я не знал его инициалов, для учеников он был просто мистер Денхэм, и его все сильно любили и боялись. И когда официант указал на вас, я понял, что вы и есть мой давнишний учитель. О, – он приготовил новую улыбку и воздел палец, словно мышь, грызущая печенье «кошачий язык», переходя к самой сути.
Уикер сказал:
– Так он и ваш учитель, старина Дж. У? И меня научил… (он покачал головой, пытаясь вытрясти самое сильное придыхание из возможных) – ну до хрена чему. Добрейший старина Дж. У., Негр, – сказал он без паузы, казалось, он вот-вот снова заплачет.
– Негр – это его кот, – объяснил я мистеру Раджу.
– Да, да, кот. На полке для писем я вижу письмо, отправленное авиапочтой и адресованное мистеру Денхэму, и что, вы думаете, там в обратном адресе?
Я покачал головой, не держа обиду на постороннего, раз он был из Уэльса или с Востока, за то, что шарил в моей почте.
– Имя вашего отца, насколько я понимаю, – сказал мистер Радж, – и название города, куда я еду учиться в университете. – Он взглянул на меня с широкой фанатичной улыбкой, ожидая удивления, похвал, поздравлений. – Это, – сказал он, – убедило меня в том, что мне следует лететь в тот же день, что и вы, и ни днем раньше или позже. – Он снова посмотрел на меня, улыбаясь отрешенно и чисто, и потом пряный зефир тряхнул храмовые колокольчики смеха.
– Но, – заметил я, – у вас уже есть степень. И занятия в университете начинаются в октябре.
– Я ожидал от вас столь верного опровержения, – возрадовался мистер Радж. – И я зрелый студент, тридцати пяти лет, хотя вы тут же скажете, что я не выгляжу на этот возраст. Моему брату тридцать лет, и он на них и выглядит. Он в Лондоне, в столице мира, в Греевской школе барристеров. Он признает, что все еще, и с определенными трудностями, находится в процессе проникновения в изгибы и закоулки английского лучшего общества. Но он всегда страдал от небольшой застенчивости. Более того, его лицо не совсем то, что можно определить, как располагающее. Не то что мое, – сказал мистер Радж, улыбаясь и не страдая излишней скромностью. – Без сомнения, – продолжил мистер Радж, – с вашей помощью я скоро стану persona grata.
