* * *
Приоткрыв окно, я осторожно выглянула на нашу лишенную деревьев улицу. В воздухе плыл горький дым, но мне каким-то образом удалось различить запах жареного кукурузного хлеба. Прикрыв глаза, я вдохнула поглубже, словно втягивая в себя последние обрывки прошлой жизни – жизни, которая обратилась в кучу тлеющего хвороста. Да, жизнь – это то, что уже прошло, пронеслось, пролетело. Это то, что мы сделали и не сделали. Это блюдо, на котором нас разре́зали пополам, словно не успевший как следует подняться каравай дрожжевого хлеба.
* * *
– Ты заперла дверь спальни. Неужели ты до такой степени мне не доверяешь?
– И тебе доброго утра, Сантьяго. Я спала хорошо, спасибо, что поинтересовался. Только не ори так – я не хочу, чтобы женщины в соседней квартире обнаружили мое присутствие. Кстати, полотенце на столе – для тебя. Пользуйся.
И я снова подошла к окну. Дымящаяся баррикада по-прежнему оставалась на месте. Никто не побеспокоился сдвинуть мусорные контейнеры в сторону и убрать площадь, которая все еще была завалена вывороченными из мостовой цементными плитками, палками и разбитыми бутылками.
Авроры Перальты больше не было. Она превратилась в неопрятный обугленный холмик, не имевший ничего общего с человеком или даже с трупом.
Все в порядке, подумала я.
В окно я смотрела дольше, чем обычно, – воздух улицы ввел меня в подобие ступора. На асфальте внизу темнели пятна крови и блестело разбитое стекло. Чуть дальше, со стороны Ла Каль, двигалась по проспекту Пантеон группа «коллективос» на мотоциклах. Их было больше тридцати, и ехали они странными зигзагами. Некоторые держали в руках мегафоны и выкрикивали свое обычное: «Они не пройдут! Они не вернутся! Да здравствует Революция!»
Да, революция здравствовала. На трупах.
– О чем ты задумалась? – вернул меня к действительности голос Сантьяго.
– О том, как бы поскорее выставить тебя отсюда, – ответила я, не оборачиваясь.
Наверное, это прозвучало грубо, но меня раздражала его агрессивная, требовательная манера задавать прямые вопросы, раздражала его решительность, делавшая Сантьяго похожим на военачальника, решающего сложную тактическую задачу.
– Тебе нельзя здесь оставаться, – добавила я. – У тебя есть место, где спрятаться?
– Почему нельзя?
– Потому. Ты должен уйти, Сантьяго. Не сейчас, но скоро. Позвони Ане, позвони друзьям, позвони еще кому-нибудь…
– Мне некуда идти.
– Мне тоже. И той пожилой сеньоре, которая переходит дорогу, тоже некуда идти. И тысячам других людей, которые сходят с ума в этом городе, – им всем тоже некуда идти. Уж наверное, кто-нибудь из твоих друзей по университету смог бы приютить тебя на несколько дней.
– Ах да, конечно! Ты права, Аделаида! Как я не подумал – моих друзей по университету уже давно выпустили из Эль Хеликоид
[34], и они будут рады спрятать меня у себя. Или нет, у меня есть идея получше!.. Я должен вернуться на нашу базу в Негро-Примеро. Головорез, который там всем заправляет, будет очень рад услышать мой рассказ о том, как я заблудился на улицах своего родного города и не смог вернуться в лагерь вчера вечером. – Он охлопал карманы джинсов в поисках сигарет, но ничего не нашел. – …А поскольку им прекрасно известно, что я не дурак и предпочитаю держаться особняком, они ни за что не заподозрят, что я что-то кому-то рассказал. Высшее командование отнесется к ситуации с пониманием и сделает все, чтобы помешать парням из лагеря пустить мне пулю в башку.
Сантьяго скрипнул зубами. Он смотрел на меня темно-карими глазами вундеркинда-отличника, являя собой улучшенную версию подростка-ласаллианца
[35], которого я когда-то знала. Сантьяго был высоким и тощим, как шест, которым сбивают созревшие манго; подбородок резко очерчен, лицо худое и высокомерное, глаза горят. Телосложение у него было как у взрослого мужчины, но чего-то не хватало – быть может, свойственной взрослым уверенности, солидности. Он приходился Ане младшим братом, и поэтому я тоже относилась к нему как младшему. Как мне казалось, это давало мне моральное право дать ему хорошую затрещину, но я удержалась, потому что его и так слишком много били.
– Сантьяго, прекрати! Сейчас не время для сарказма.
– Ты, кажется, меня поучаешь? Да что с тобой, Аделаида?.. Почему бы тебе не рассказать мне все начистоту? Это не твоя квартира. Раньше ты жила не здесь: в этой квартире нет ни одной книги, к тому же ты даже не знаешь, где лежат стаканы и тарелки. Как ты сюда попала? Ты не из тех, кто посвятил бы свою жизнь борьбе и уличным столкновениям. Что же случилось? Почему ты бежала как сумасшедшая? Что ты искала? От чего пыталась избавиться? Когда я тебя… когда я тебя встретил, у тебя было такое лицо, какое не часто увидишь даже в нашем городе. Тебе очень повезло, что я наткнулся на тебя первым, иначе кто-нибудь непременно тебя избил, изуродовал или просто пристрелил.
– Да тише ты!.. Не кричи. Что касается нашей встречи, то она была случайностью. Я все еще в состоянии сама о себе позаботиться. В отличие от тебя… И ничего тебе объяснять я не собираюсь. Я достаточно взрослая, чтобы ни перед кем не отчитываться, в особенности – перед мальчишкой, который вообразил о себе невесть что. Я знаю, что ты прошел через ад и что тебе некуда идти, знаю… Но и ты тоже должен кое-что понять. Ты говоришь, что мы с тобой по уши в дерьме. Допустим, это так. В таком случае и тебе, и мне нужно сделать что-то, чтобы из этого дерьма выбраться. Тебе я советую как можно скорее отправиться домой к сестре. Я тебя не гоню: два дня можешь оставаться здесь – тебе нужно отоспаться и все как следует обдумать, но потом… потом ты должен уйти. Я… моя жизнь сложилась так, что у меня не было детей, и я не хочу, чтобы ты стал моим первенцем. Иными словами, нянчиться с тобой я не собираюсь.
За те часы, которые мы провели в этой квартире, я еще ни разу не видела Сантьяго таким потрясенным, таким растерянным. Сложив на груди руки и опустив голову, он так внимательно разглядывал гранитную плитку под ногами, словно надеялся прочесть на ней ответы на свои вопросы.
– Ты понял?.. – спросила я все еще сердито.
Долгое молчание было мне ответом. Тишина тянулась и тянулась, пока мне не начало казаться: еще немного, и я просто захлебнусь тишиной.
– Да, Аделаида, – выдавил он наконец. – Я понял.
