– Когда ты уезжаешь?
– В следующий вторник. В воскресенье мы уже вернемся.
– Договорились, я буду готова.
– Не будет ли слишком дерзко с моей стороны попросить тебя…
– Попросить о чем?
– Захватить побольше книг, чтобы мы могли читать их в дороге.
– Я и так беру с собой слишком много. Ладно, разыщу для тебя книжки с картинками.
Франсиско улыбнулся. Раньше я никогда не видела, чтобы он улыбался. Тогда ему было сорок шесть, мне – под тридцать. Мы были вместе три года – ровно столько, сколько ему оставалось жить.
* * *
Я рассматривала свидетельство о смерти Хулии Перальты, словно это был групповой портрет, сделанный по необходимости и запечатлевший всех нас – сбившихся в кучу, с напряженными, неулыбающимися лицами, застывшими в ожидании ослепительной вспышки единственной на свете непреложной истины: люди умирают, люди заболевают смертельными болезнями, или их убивают. Они наступают не туда или не на то. Они взлетают на воздух и падают с лестниц. Люди умирают и по собственной вине, и от чужих рук. Но они умирают. И это единственное, что имеет значение.
В тот год, когда Хулия Перальта покинула этот мир, я встретила единственного человека, который ворвался в мою жизнь, чтобы остаться в ней навсегда.
Впервые я овдовела в десять лет и снова стала вдовой в двадцать девять, за неделю до нашей свадьбы с Франсиско. Одной из группировок колумбийских партизан не понравилась фотография, которая принесла ему Иберо-Американскую премию свободной прессы, и они заставили его заплатить за нее своей жизнью. На фотографии Франсиско запечатлел своего собственного информатора после того, как колумбийцы с ним расправились. Каким-то образом партизанам удалось узнать, что именно этот человек рассказал журналисту правду: приказ об убийстве похищенного предпринимателя, освобождением которого правительство занималось на протяжении нескольких месяцев, на самом деле исходил от того же правительства. От команданте-президента, если точнее. Информатора замучили и убили. На снимке он держал в руках собственную голову, в широко раскрытый рот которой были засунуты его же отрезанные гениталии. Эта разновидность казни предназначалась у колумбийцев исключительно для предателей.
Когда моя мама впервые увидела Франсиско, она оглядела его с ног до головы и неодобрительно покачала головой. Его рост, сказала она, – это единственное его положительное качество, искупающее множество недостатков. Франсиско действительно отличался высоким, без малого два метра, ростом и крепким, но пропорциональным сложением. Когда мы в первый раз занимались любовью, мне показалось, что я сломала ребро. К счастью, все обошлось, но я была достаточно близка к тому, чтобы получить серьезную травму. Но мне было наплевать. Я была влюблена. А вот мама Франсиско по-прежнему не одобряла. Ей не нравилось в нем все: его щетина, то, что он был намного старше и что у него было двое детей от первого брака.
– Ты уже взрослая и должна соображать, что делаешь, – сказала она, когда я заявила, что переезжаю к Франсиско. – Ты собираешься жить в его доме?.. Отлично. Только не забывай, что это его дом, а не твой. И дети тоже его, а не твои. Не уподобляйся тем безмозглым птицам, которые воспитывают кукушат, вместо того чтобы завести собственных птенцов.
Я ничего ей не говорила, а она не спрашивала. И все же мама с самого начала знала: я готова отправиться с Франсиско хоть на край света. Я была похожа на оглушенного анисовой водкой солдата, который сидит в траншее и ждет сигнала к атаке. Именно так, думала я, должна действовать на человека любовь, особенно если ее слишком много. Если бы у меня была возможность выбирать, какой будет моя жизнь, я бы выбрала вариант, в котором Франсиско всегда был рядом. В моменты нашей близости он как будто фотографировал меня ладонями и кончиками пальцев, и эти прикосновения стали для меня тем, с чем невозможно расстаться. Кроме этих прикосновений, у нас ничего не было; в отличие от множества пар мы любили друг друга без слов. Словами, кстати, Франсиско меня не баловал – он даже не говорил мне «до свидания», если без этого можно было обойтись.
О его гибели я узнала через два дня после того, как нашли тело, – узнала из новостных лент, которые начали поступать в редакцию из агентств новостей. «Лауреат Иберо-Американской премии свободной прессы Франсиско Саласар Солано найден с перерезанным горлом на берегу реки Мета в нескольких километрах от Пуэрто-Карреньо близ границы».
Река Мета.
Вонючий, отвратительный Стикс.
Франсиско выдал один из его источников. Не тот, которого колумбийцы убили раньше. Это был кто-то более наивный и простодушный. Я думаю, это был мальчишка, который некоторое время назад показал ему пустырь, где бросили труп первого информатора. Теперь настала очередь самого Франсиско. Партизаны сделали ему «колумбийский галстук» – перерезали горло и вытянули через рану язык. На границе это было самое обычное дело. Живых людей здесь превращали в гниющее мясо, которое кто-то другой превращал в новости и фотографии, появлявшиеся на следующий день на газетных стендах. Одиннадцатая заповедь, высеченная на каменных скрижалях или на позвонках перерубленной шеи: «Не болтай. Не смей высказывать свое мнение». Франсиско нарушил ее и угодил на кладбище – в галстуке, который был совсем не похож на тот, который он так и не смог надеть на нашу свадьбу.
На похороны мама пошла вместе со мной. За все время она не произнесла ни слова. Так же в молчании мы вернулись домой. В словах не было нужды: мы обе любили мужчин, которые ушли навсегда.
Еще несколько дней спустя объявился свидетель, который видел, что произошло на берегу Меты. Еще один сбитый с толку сопляк – партизаны часто использовали детей в качестве посланников. Он подошел к посту национальной гвардии и сказал, что хочет видеть начальника. Военным следователям мальчишка описал разрозненные эпизоды казни – те, которые ему было приказано описать. На этот раз партизаны послали того, кто просто в силу возраста не мог полностью осознать, что же он видел, и от этого в его невинной скороговорке особенно отчетливо звучал темный ужас смерти.
* * *
В той же красной папке, отделенные картонной прокладкой и засунутые в прозрачные пластиковые кармашки, лежали документы на три банковских счета – два из них были открыты в Венесуэле, один – в Испании. Изучая квитки о переводах и депозитах, я поняла, куда девалось наследство, оставленное Авроре Перальте ее матерью. На обоих венесуэльских счетах хранилась сумма, которой едва хватило бы на месяц очень скромной жизни. На испанском счету лежала куда более значительная сумма – почти сорок тысяч евро.
Я внимательно просмотрела всё: карточки с персональными идентификационными номерами, балансовые отчеты, чековые книжки. Они лежали в отдельном конверте из плотной бежевой бумаги. Загруженные из интернета сведения о своих финансовых операциях Аврора Перальта распечатала на принтере и разложила в хронологическом порядке, пометив даты ярким маркером. Довольно скоро я выяснила, что испанское правительство каждый месяц переводило на счет Хулии одну тысячу двести евро – в том числе пенсию по старости в размере восьмисот евро, а также четыреста евро в качестве пособия по инвалидности. Последнее обстоятельство меня озадачило. Хулия была инвалидом?.. Но как она им стала? И когда?.. Сама я никогда не замечала, чтобы с ней было что-нибудь не так.
