Я стояла перед этой картиной как человек, который только что открыл для себя очевидную истину: мать воплощает одновременно и красоту, и хаос. Тогда я еще не знала ни о госпоже Бовари, ни об Анне Карениной; мне были безразличны несчастные женщины, которые кончают с собой, избирая для этого столь варварские способы. И, уж конечно, я даже краем уха не слышала о разочарованных поэтессах, стихи которых всего несколько лет спустя сделали из меня страстную читательницу. Тогда я еще не читала «Молоко сердца» Мийо Вестрини и не была знакома ни с потрясающим сборником «Дом или волк» Иоланды Пантин, ни с великолепной хроникой «Сумка для фиесты» Лизы Лерне́р. Я, правда, уже прочитала «Ифигению» Тересы де ла Парра, но не могла еще постичь всю глубину той безысходности и тоски, которая побудила молодую женщину из Каракаса взяться за перо. Мне было далеко до понимания наших литературных аристократок, которым суждено было оставить такой глубокий след в моей душе и в моей жизни, и все же, стоя перед картиной Мичелены, я вдруг обнаружила, что внутри меня живет женщина. Я не была отважной, но мне хотелось быть смелой. Я не была красива, но мне очень хотелось иметь такую же гладкую кожу, как у только что родившей ребенка женщины на картине.
Именно Мичелена заставил меня обратить внимание на форму моего тела. Это он показал мне изъяны моей фигуры, написав изящную молодую мать, привольно откинувшуюся на спинку складного кресла, сошедшую с картины Веласкеса нимфу, которая баюкала на руках ребенка – слишком большого, белокожего и здорового для страны, истерзанной голодом и войной. Глядя на трепет листьев, повторенный кожей женщины, разбираясь в мозаике ложных теней, созданной палитрой художника, я рассматривала налитое тело молодой матери и подмечала приметы старения, которые появляются вслед за деторождением. Говорят, что, узнавая новое, ты лишь углубляешь собственное невежество. Наверное, это действительно так… Во всяком случае, в то утро мне был нанесен сильнейший удар: впервые я ощутила странную, могучую, как приливная волна, силу, исходящую от всех матерей – обитательниц какого-то особого мира, которые сияют, словно утреннее солнце, источая едва уловимый волшебный аромат.
Какое-то время спустя мы с мамой шли домой по Лос Каобос – парку во французском стиле, который в пятидесятых годах был устроен в Каракасе по проекту каталонского инженера Марагаля. Мы возвращались из самого большого в Венесуэле культурного центра имени Терезы Кареньо; там, в зале Хосе Феликса Рибаса, мы смотрели спектакль «Петя и волк». Это было как побывать в раю – театр был настоящим оазисом мира в стране, которая поднялась на дыбы. В парке мы остановились у фонтана скульптора Франсиско Нарваэса, чтобы полюбоваться на высеченные из камня фигуры прекрасно сложенных индийских женщин, немного похожих на статую богини работы Марии Лионсы, хотя выглядели они значительно более строго. Фонтан скульптор назвал «Венесуэла»; фигуры, которые были его частью, располагались по периметру обширного бассейна, в котором плавали сейчас пластиковые обертки от конфет и выгоревшие пакеты из-под картофельных чипсов. Казалось, в бассейне варится густой суп из мусора и опавшей листвы.
– Тебе понравилось в галерее? – спросила мама.
– Гм-м-м… – ответила я невнятно – как раз в этот момент я сосала через соломинку персиковый сок из пакета, который мама достала из сумочки.
– А что тебе понравилось больше всего?
Обдумывая этот вопрос, я задержала взгляд на огромных грудях нарваэсовских индианок, потом посмотрела на свои потрескавшиеся белые туфли.
– Картина…
– Какая картина?
– Мичелены. С молодой матерью.
– А почему? Я думала, тебе больше понравятся «Проницаемые» Сото
[24] или скульптуры Крус-Диеса
[25].
– Они мне понравились, но мать понравилась мне больше. Помнишь, она там в красивом платье в беседке…
– А-а, понятно… – Мама снисходительно кивнула. – Тебе понравилось розовое платье?
– Нет. – Я немного помолчала, словно давая время своим словам пропитаться остатками сока. – Она понравилась мне потому, что она дрожит.
– Дрожит?
– Да. – Я с хлюпаньем втянула в себя несколько последних капель сока. – Ну, как будто дрожит… Шевелится. Я знаю, что картина шевелиться не может, но… Ты понимаешь? Сейчас она вроде есть, а через секунду ее уже нет… то есть как будто нет. Это не просто картинка, мама. Она живая!..
Мама задумчиво смотрела на воду. Цикады в листве репетировали песню, которую эти насекомые обычно заводят в засушливый сезон и которая больше напоминает громкий треск. Погожее утро постепенно улетучивалось, проскальзывая сквозь пальцы, как обычно улетучиваются последние часы воскресенья. Прохладная мраморная дорожка, которая в те времена еще не была разрушена, вызывала у меня желание свернуться калачиком и лежать, ничего не делая, как во время долгой сиесты.
Мама порылась в сумочке и, достав пачку салфеток, протянула мне, чтобы я вытерла губы.
– И именно поэтому эта картина тебе понравилась?
– Ну-у-у… – протянула я. Дальше этого мычания я не продвинулась. – А когда я родилась, мы с тобой выглядели так же?.. – спросила я немного погодя.
– Что ты имеешь в виду?
– Я хочу сказать – мы с тобой были как на этой картине – такие большие, розовые… как пирожные.
– Да, дочка. Мы выглядели как пирожные.
Мамино лицо странно сморщилось. Некоторое время она с какой-то чрезмерной тщательностью отряхивала юбку, потом защелкнула сумочку и взяла меня за руку.
И именно тогда, в тишине и безлюдье населенного деревьями и нимфами парка, что-то в этой стране начало на нас загонную охоту.
* * *
Я внимательно смотрела на выходы, которые вели на парковку. Не менее внимательно я разглядывала ближайшие уличные контейнеры и выходы на самые тихие улочки. Мне необходимо было избавится от тела Авроры Перальты, не привлекая ничьего внимания. Если я хотела остаться в ее квартире, мне нельзя было сделать ни одной ошибки. Обращаться в полицию я не хотела: скорее всего, я сама оказалась бы в тюрьме. Ни один человек не поверил бы моему рассказу.
Ждала я до десяти вечера. На улицах раздавалась беспорядочная стрельба, в воздухе свистели настоящие пули, и подставляться под выстрелы никому не хотелось. Улицы были пустынны. Люди в страхе забились в дома и старались лишний раз не подходить к окнам. Генеральша и ее отряд покинули свою крепость в моей квартире три часа назад, чтобы присоединиться к побоищу на проспекте Урдането. «Коллективос» и их вооруженные союзники уже прикончили около сотни протестующих, которые вышли на улицы, чтобы их убили: голода и гнева вполне достаточно, чтобы желать смерти. Как бы там ни было, время было самое подходящее. Я знала, что не могу упустить шанс, который подарило мне отчаяние множества незнакомых мне людей.
