– От этих сладостей у тебя выпадут все зубы, – сказала мама. – Кроме того, неизвестно, какой водой они пользуются и в каких условиях они все это изготавливают, – добавила она, пока я облизывалась, глядя на карамельный батончик в пластиковой обертке.
– Я не говорила, что я хочу это съесть. Я просто смотрю.
– Знаешь, давай сделаем вот как… Если ты оставишь свое яйцо здесь, я куплю тебе все, что ты захочешь. Ну, как?..
– Я его не брошу.
– Даже за карамель? Или за кокосовую конфету? Это очень вкусно, можешь мне поверить!
– Я не брошу своего цыпленка, мама.
– По дороге домой яйцо наверняка разобьется, и тогда ты пожалеешь. Ни за что ни про что останешься без сладостей.
– Мне не нужны сладости, я хочу цыпленка.
Мама протянула продавщице длинный зеленый бумажный прямоугольник – купюру достоинством в двадцать боли́варов. Не два миллиона, не двадцать новых боли́варов – тех, к которым впоследствии постоянно прибавляли новые нули, пытаясь скрыть, сколько они стоят на самом деле. Из всех денег, которые существовали до того, как к власти пришли Сыны Революции, банкноты в двадцать боли́варов нравились мне больше всего. В те благословенные времена двадцати боли́варов хватало на два или три сытных завтрака. На несколько килограммов чего угодно. Двадцать боли́варов были настоящим богатством.
– Одну кокосовую конфету, пожалуйста, – сказала мама беззубой продавщице, которая курила сигарету и пекла на большой сковороде кукурузные лепешки-арепас.
Взяв банкноту, женщина провела правой ладонью по покрытому блестящей испариной лбу, отложила деньги в сторону и ловко слепила из готовой массы большой кокосовый шарик. Положив его в пакет из плотной коричневой бумаги, она отсчитала сдачу и снова провела по лбу рукой. Вынув изо рта заслюнявленный окурок, продавщица выпустила клуб сизого дыма и снова сжала сигарету губами.
Мама отвернулась, посмотрела в потолок и чуть слышно скрипнула зубами.
– Если ты выбросишь свое яйцо до того, как мы сядем в автобус, я дам тебе откусить, – сказала она мне.
– Нет, не выброшу.
– Послушай, Аделаида! Ты же любишь кокосовые конфеты! Я отдам ее тебе в обмен на яйцо.
– Нет.
Мама убрала пакет в сумку и, схватив меня за руку, решительно двинулась к автобусу, который должен был доставить нас в Каракас. Отстояв небольшую очередь на посадку, мы сели на свои места, и мама, достав из сумки пакет, принялась громко причмокивать и облизываться.
– Ты только погляди, какая красивая конфета! А уж вкусная, наверное!..
Но я не сдавалась и не выпускала из рук яйцо, которое нашла на полу в курятнике пансиона сестер Фалькон. Мне очень хотелось посмотреть, как цыпленок пробьет скорлупу и выберется наружу.
За весь обратный путь не было сказано ни слова. Мама, утомившись, дремала, положив свою сумочку на колени. Я – маленький избалованный деспот – занимала кресло у окна, откуда мне были видны крошечные придорожные лавочки с их однообразным ассортиментом райских бананов, мандаринов и политых патокой пирожков из кассавы, а также цветы и распятия импровизированных святилищ, поставленных на местах, где кто-то когда-то расстался с жизнью в результате дорожной аварии. В этой стране, куда бы мы ни направились, мертвецы окружали нас со всех сторон.
Каждый район словно начерчен на земле линиями дорог, думала я. Привычными маршрутами, которые веками тянутся от краев к центру. Время от времени мы с мамой тоже ездили от побережья к горам, преодолевая несколько десятков километров дикой природы, которые отделяли одних людей от других. Сейчас мы пересекали равнины, засаженные сахарным тростником или заросшие розовыми и желтыми табебуйями, и молчали.
Я все еще держала в руках маленькое бледное яйцо. Я бережно сжимала его в ладонях, думая о том, что тепло моего тела и долгая поездка помогут развиться внутри твердой скорлупы живому существу.
Мама проснулась, когда автобус уже сворачивал к посадочной платформе на автобусной станции Каракаса. За время нашего путешествия она как будто состарилась и поднялась со своего места с трудом, словно внутри ее что-то заржавело. Как и всегда, мама спросила, хочу ли я пить и не нужно ли мне в туалет. На оба вопроса я ответила отрицательно. Тогда она сняла с полки наши дорожные сумки, проверила, не забыли мы чего на сиденье, и поцеловала меня в пыльную макушку.
С трудом переставляя затекшие ноги и волоча за собой багаж, мы сошли с автобуса и сели в такси – древний «Додж» с разбитыми фарами и помятыми дверцами. В те времена их называли не такси, а «либре». Спустя какое-то время водитель высадил нас у подъезда нашего дома, и мама сама выгрузила наши вещи: небольшой чемодан и несколько сумок с каменными сливами. Расплачиваясь, она дала водителю смятую, старую купюру.
Лифта пришлось ждать. Наконец мы поднялись наверх по похожей на пищевод великана заржавленной и заросшей мохнатой пылью сетчатой шахте. В кабине мы тоже не разговаривали. Едва войдя в квартиру, мама сразу стала звонить теткам, чтобы сообщить о том, что мы добрались благополучно. Что касалось меня, то я была так увлечена яйцом, что забыла завязать шнурки туфель, и заметила это только сейчас. Впервые за весь день я на несколько мгновений выпустила яйцо из рук. Положив его на кухонный стол, я наклонилась и стала завязывать шнурки. Я как раз собиралась затянуть второй узел, когда яйцо вдруг покатилось по столешнице и упало на гранитную плитку пола рядом с моей левой ногой. В одно мгновение светло-бежевая скорлупа разлетелась на тысячу кусочков. Белок забрызгал весь пол, а в размазавшемся по плитке желтке я увидела крошечную красную запятую.
Это был зародыш, которого я пыталась согреть своим теплом, но, как видно, мои руки ни на что путное не годились.
Как раз в этот момент мама вошла в кухню. Она увидела яйцо, увидела выражение моего лица и сразу все поняла. Не говоря ни слова, мама достала из сумочки кокосовую конфету в коричневом бумажном пакете. С отвращением взглянув на нее, она швырнула ее в мусорное ведро.
– Я включила нагреватель. Когда вода согреется – прими душ. Я сама все уберу.
И она занялась ликвидацией последствий катастрофы, а я отправилась в душ и выбрала мыло с ароматом жасмина. Я намылилась с ног до головы и стояла неподвижно, пока потоки теплой воды смывали с моей кожи проведенные в автобусе часы и напрасные ожидания.
* * *
Стежок ложится за стежком,
И новым станет платье.
Стежок ложится за стежком,
Отступят все несчастья…
Игла, вонзавшаяся в мою плоть, казалась раскаленной, и из моих глаз текли слезы.
Стежок ложится за стежком…
– Мне больно, Мария!.. Больно!.. Хватит, и так заживет.
– Даже не думай. Не кричи и не дергайся, Аделаида. И не мешай мне работать.
