Теперь я покидаю гнездо сам. Перелетаю повыше. Коту меня не видно. Его внимание приковано к гнезду, это просто маньяк, а не кот. Он уже ощущает вкус перьев и крови.
Мой единственный шанс в том, чтобы каким-то образом его напугать или поранить. Прикидываю, как бы позвать на помощь отца, но его никогда не было в моем сне. Тогда думаю о том, чтобы вызвать себя самого. Я вижу себя, разгуливающего по двору рядом с вольером, но это все равно что на Луне. До сих пор я никогда не обращал внимания на себя самого в обличье канарейки. Придется действовать в одиночку. Итак, мой единственный шанс в том, чтобы поранить кота. Нужно как-то изловчиться и достать до его глаза, бесшумно спикировав вертикально вниз.
И я несусь вниз. Мимо мелькают ветки, я пикирую на кошачью голову. Направляю свой клюв прямо в его глаз. Тот самый желто-зеленый с черным зрачком глаз, который нацелился на моих детей. Затем я падаю, мои крылья перестают мне повиноваться, я не могу вздохнуть – я ранен. Кот успел отмахнуться от меня быстрым движением лапы. Я ударяюсь о землю и не могу шевельнуться. Глаза мои открыты, но я словно парализован. Лежу на боку и смотрю вверх, на дерево. Опять закрываю глаза и пытаюсь проснуться. Открываю глаза – я по-прежнему на земле. Кот смотрит на меня с дерева. Теперь его внимание отвлечено от гнезда.
Я делаю отчаянные усилия, чтобы встать на ноги, но не могу даже пошевелиться. Кот поворачивает голову и начинает спускаться. Он цепляется за ствол когтями, то и дело соскальзывает, а когда остается всего несколько футов, спрыгивает на землю. Я лежу. Кот стоит неподвижно и глядит на меня. Я не шевелюсь, не могу. Кот приседает, готовясь к прыжку. Я смотрю ему прямо в глаза, пытаясь заставить его увидеть во мне человека, а не просто птицу. Значки его глаз сужаются и расширяются. Глаза даже косят от напряжения. От нетерпения он то вытягивает голову вперед, то отводит назад. Я стараюсь задержать его, остановить своим взглядом. И снова пытаюсь прервать сон. Чувствую, что смогу это сделать, если закрою глаза. И знаю, что, если закрою, кот прыгнет. Я закрываю глаза – и в тот же миг, прежде чем сон заканчивается, слышу какой-то звук, а потом жалобный кошачий мяв.
Когда я просыпаюсь в своей постели, меня трясет и я весь в поту. Сердце вот-вот выскочит из груди. Мне едва удается дойти до ванной, чтобы выпить воды. Половина тела затекла и болит. Смотрюсь в зеркало, но ничего не вижу, ни покраснения, ни порезов. Но я бледен, волосы всклокочены и слиплись от пота.
Возвращаюсь в спальню и меняю пижаму. Прежнюю я вешаю на батарею сушиться. Все тело настолько болит, что мне было трудно переодеться. Рухнув спиной на кровать, я смотрю в потолок. Не знаю, можно ли мне снова заснуть. Мне страшно заснуть, хоть я измучен. Смогу ли я спать без сновидений? Что может случиться, если я засну опять? Пытаюсь еще раз вспомнить все, что произошло во сне, стараюсь расставить все по местам.
Кот заорал. Почему? Сделал ли он это перед тем, как броситься на меня и разорвать на куски? Не окажусь ли я мертвым, вернувшись в сон? Закончится ли мой сон, если я в нем умру? И не умру ли я тогда и наяву?
Я лежу на кровати и чувствую себя почти мертвым. Осознаю, что до смерти остался всего один шаг…
Вопрос в том, сделать последнюю попытку или нет. Как поступить: остановиться вовремя или уснуть? Я не могу удержаться.
В свой сон я возвращаюсь с закрытыми глазами. Я все еще там, и я не мертв. Открываю глаза и вижу кота, скачущего отчаянными прыжками, по кругу. Он орет, и его морда в крови. Один глаз закрыт, из него что-то сочится. Издав последний мяв, он убегает. Я осматриваюсь вокруг и вижу, что рядом со мной лежит Перта!
«…Господи! Теперь Птаха плачет. Что это, черт возьми, может означать? О чем он может плакать? О чем угодно. Если ему это нужно, пусть выплачется. Это не так просто сделать, даже когда очень хочется».
Я опять закрываю глаза. Хочу покончить с моим сном. Его нужно прекратить. Дети остались одни, Перта мертва. Я догадываюсь, что она умерла, не только по тому, как она лежит, но и по тому, что это все еще мой сон. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на том, что этот сон должен кончиться. Наконец он как бы выскальзывает из-под меня, прекращается, хоть я и не просыпаюсь. А я знаю, что спать без сновидений и означает быть мертвым.
Проснувшись утром, я не могу шевельнуться. С удивлением обнаруживаю, что еще жив. Но ни двигаться, ни открывать рот мне совсем не хочется. Мозг утратил контроль над телом. Я чувствую, что существую как бы отдельно от него. Хорошо вижу, как в комнату входит мать, о чем-то долго говорит, приходит в ярость, затем пристально смотрит мне в глаза, орет на меня и выбегает из комнаты. У меня такое чувство, что я нахожусь где-то в другом месте.
Все вещи в комнате выглядят так, словно я разглядываю их в бинокль, как некогда моих канареек. Затем я вижу доктора. Вижу, как меня увозят в больницу. В зависимости от того, как много мне хочется увидеть, я то прикрываю глаза, то открываю их шире. У меня такое чувство, что я никогда больше не усну, никогда не увижу снов, никогда не шевельнусь. Все, что я могу делать, – это смотреть; мне это даже нравится. Мне приподнимают то ногу, то руку. Задают вопросы. Я не отвечаю. Не хочется. Даже мой голос не принадлежит мне. Я где-то на полпути между самим собой и чем-то еще. Затем я все-таки засыпаю. Каким-то мертвым сном.
Такое впечатление, что между тем моментом времени, когда я засыпаю, и тем, когда просыпаюсь, отсутствует всякая связь. А пробуждаюсь я в больнице. Причем голодный. Я ем и могу двигаться. Похоже, мой сон ушел навсегда. Даже не знаю, как следует к этому отнестись. Я чувствую себя малым ребенком: все для меня внове – и еда, которую мне дали, и даже я сам; хочется рассмотреть все, что меня окружает, понюхать, послушать, попробовать на вкус. Поднимаю руку и разглядываю ее. Такое впечатление, будто вижу ее впервые.
Через трое суток меня выписывают и отправляют домой. Провожу в постели еще неделю и все это время не перестаю наслаждаться тем, что попросту являюсь самим собой. Отец говорит, что взял на себя заботу о канарейках. Он рассказывает, сколько новых птиц пересадил в клетки-садки, в какие гнезда отложены яйца и сколько их в каждой кладке. Меня это не интересует. Все кончено. Мне даже страшно: не хочу, чтобы все вернулось. Он интересуется, что делать с птицами, летающими на свободе. Спрашивает, не запереть ли их в клетке. Говорит, что насчитал по меньшей мере пятнадцать молодых самцов, распевающих на деревьях, но, может быть, их вдвое больше. Там скачут по веткам триста с лишним долларов. Мне даже не хочется это обсуждать.
Однако на третий день после того, как я снова иду в школу, все начинается сызнова. У меня на носу куча выпускных экзаменов, а я не могу заставить себя к ним готовиться. Мне нравится совсем другое: разъезжать на велосипеде и разглядывать людей, которые меня окружают. До этого я не слишком-то обращал на них внимание. Если присмотреться, они не менее интересны, чем канарейки. Я хожу на легкоатлетические состязания, и меня захватывает вид тех, кто там соревнуется – в беге, в прыжках, в метании снарядов. Эл побеждает, метнув диск на сто семьдесят два фута. Мой бинокль всегда при мне, я вижу все как на ладони.
