Другой отсчет времени у канареек связан с каждой отдельной птицей и не имеет отношения к годовому циклу спаривания и линьки. Весь первый год их жизни, предшествующий спариванию, называется «танген». Годы выведения птенцов называются «плийн», а дни, предшествующие смерти, зовутся «эхен». Иногда из-за старости или болезни птица «уходит в эхен». Это время, когда она уже не хочет ни летать, ни есть. У канареек нет слова, означающего смерть. Насколько я понимаю, «эхен» заключает в себе также идею смерти. Когда Перта сказала, что наш сын перешел в эхен, я полетел вниз, чтобы как-то помочь ему. Он еще не был мертв, но ничего сделать уже было нельзя. Он ушел в эхен. Когда он в конце концов умер, я сообщил об этом Перте, и она ответила:
– Ну да, он в эхене.
Странная вещь: в тот самый день, когда умер наш сын, один из тех птенцов, которые вывелись из подложенных мной яиц, тоже умирает. И у него были те же отметины, что и у нашего сына. Я убираю его с пола клетки – и в моем сне тельце нашего сыночка исчезает. Я рассказываю об этом Перте, но она и слышать не хочет. И больше о нем не разговаривает. Когда я пытаюсь заговорить о нем, высказать мое горе, она всегда повторяет одно и то же:
– Ну да, он в эхене.
Это ближе всего к значению тех слов, которые она щебечет на языке канареек. Никак не могу выяснить, кому принадлежат заключенные в них идеи – всем этим птахам вообще или только мне, Птахе. В моих снах я приучился воспринимать птичий щебет, все эти «пипы», как обычные слова, хотя для моего птичьего слуха они остаются птичьими звуками. Не знаю, как это происходит. Ни одно слово на языке канареек не звучит так, как звучат слова английского языка, но у меня создается полное впечатление, что мои птицы разговаривают по-английски. Я преобразую звуки их речи тотчас же и в результате «слышу» только собственный перевод.
К концу периода спаривания у нас с Пертой есть одиннадцать чудесных детишек. Семь девочек и четверо мальчиков. Примечательно, что птенцы у Перты в вольере имеют те же отметины, что есть у деток из моего сна, и, по всей видимости, они такого же пола. Можно еще понять, что я вылепил птенцов из моего сна по образу и подобию вольерных птенцов, но я, помнится, узнавал пол птенцов моей Перты еще до того, как мог наблюдать их в вольере, – выходит, я знал все заранее. Потому что мне рассказала во сне Перта. Это просто не укладывается в голове.
Я пытаюсь заговорить с Пертой – канарейкой, живущей в вольере, – издавая звуки, которые помню из моего сна, однако та, кажется, меня не понимает. А может, не хочет понять. Когда же я повторяю все те «пипы» и «квипы», которыми мы раньше обменивались с моей Пташкой, эта канарейка радостно «пипает» и «квипает» мне в ответ. Наверное, она хочет, чтобы я оставался тем, кто я есть. Ее реальная жизнь не имеет ничего общего с моим сном. И все-таки ее птенцы такие же, как мои в моем сне. Я дохожу до того, что уже сам не могу сказать, какая из двух реальностей главная и влияет на вторую, подчиненную. По идее, должно получаться так, что я некоторым образом соотношу мой сон с реальными событиями своей жизни, приспосабливаю его к ним, но в том-то и дело, что иногда все выглядит совсем наоборот. В этом так легко обмануться.
Вторая большая клетка теперь настолько переполнена, что надо на что-то решаться. Практически каждая пара принесла мне по три выводка. Надо отделять молодых самцов от самочек и разделять птиц-производителей. Время спаривания прошло, и взрослые канарейки скоро начнут линять. Мне нужно больше места.
Чтобы справиться с этой проблемой, я решаю разделить большую клетку, предназначенную для самцов, на два этажа и соорудить «перекрытие», как бы «отсекающее» верхнюю треть ее объема. Там я поселю Перту и ее птенцов. Нижнюю часть я использую для взрослых и подрастающих самцов. Всего у меня сейчас восемьдесят пять молодых самцов и восемьдесят две юные самочки. Теперь их нужно обеспечить соответствующим питанием, чтобы они благополучно перенесли линьку и приобрели товарный вид. Жутко не хочется их продавать, особенно детей Альфонсо и Пташки. Но ведь мне разрешили завести канареек, чтобы я зарабатывал деньги. Только так я могу сохранить тот мир, благодаря которому существует мой сон.
На самом же деле я строю новую отдельную клетку для того, чтобы жить там во сне с Пертой и моими детьми. Как только работа закончена, это отражается и на моем сне. Правда, в нашем новом жилище не так много места, чтобы летать в свое удовольствие, но все изменится, как только я осуществлю мой план.
План мой призван создать условия для того, чтобы я мог летать на свободе со всей моей семьей. Это и есть та идея, которая меня осенила, когда я сидел на дереве.
Во сне я очень счастлив и в качестве мужа, и в качестве отца. Я провожу многие замечательные часы, уча моих деток, как лущить семена, как их лучше склевывать. Мы вместе купаемся, а еще я учу моих сыновей петь. Начинаю с простых песен о полете, в которых нет трудных колен, затем перехожу к более сложным. Одна из детских песенок звучит так:
Сверху твердь
– Это небо вверху.
В песне спой:
Но почему?
Воздух тронь —
Его тверже нет:
Погладь ветер,
Оседлай свет.
Когда я продаю молодых канареек, то вместе с ними избавляюсь и от трех моих самок-производителей, а также от одного прежнего самца. Их я заменяю лучшими представителями нового поколения. Самок я заменяю потому, что те не очень-то продуктивны. У одной в каждой кладке было лишь по два яйца, и всего я получил от нее только пять канареек. Другая неслась исправно, да только все время норовила разрушить гнездо и разбросать яйца по всему полу. Третья оставляла гнезда, когда птенцам не было еще и недели от роду. Я спасал их, подсаживая в другие гнезда, но все же такую лучше сбыть с рук. Самца я продал из-за того, что он повадился есть яйца.
Все молодые птицы даже еще лучшие летуны, чем их родители. Наблюдать за ними чистое удовольствие. Шорох их крыльев звучит как музыка. Оттого что они так много и так хорошо летают, они находятся в прекрасной форме и лапки у них длинней, чем у обычных канареек. Вот бы позвать мистера Линкольна и показать ему мой вольер и моих канареек. Я часто об этом думаю, но разве объяснишь такое моим родителям? Жаль, что люди не такие, как канарейки.
Днем я часами наблюдаю за полетом птиц. И чем я больше смотрю, тем отчетливее и рельефнее становится мой сон. Я настолько глубоко погружаюсь в мир канареек, что мои сны почти перестают зависеть от того, что происходит днем. Я даже перестаю быть уверенным в том, что мне, казалось бы, хорошо известно. Перестаю понимать, отчего в моем сне то или другое обстоит так, а не иначе, и что может из этого получиться. Сны стали такими непростыми, что кажутся не менее реальными, чем сама жизнь, и это еще слабо сказано.
Я перестаю ставить на канарейках опыты, связанные с их способностью летать. В моем сне я и так все давно понял. Теперь, когда я уже не просто мальчишка, полеты интересуют меня гораздо меньше – во всяком случае, как человека. Куда приятнее любоваться свободным, естественным полетом птицы, чем наблюдать, как она летит с привешенными гирьками или с выщипанными перьями. Полет практически невозможно разложить на составляющие элементы. Овладевать нужно всем сразу, нельзя научиться летать по частям.
