В тот день, когда птенцы должны вылупиться, я должен идти в школу, но решаю прогулять. Впервые в жизни. Хотя и знаю, что все немедленно обнаружится. Ведь я каждый день обедаю с отцом в его служебке. Он тут же поймет, что меня в школе нет. Но мне все равно. Конечно, я не могу слоняться вокруг вольера – мать сразу меня обнаружит. Вместо этого я иду в лес и забираюсь на одно из своих самых любимых деревьев, невдалеке от того места, где у нас была голубятня. Я устраиваюсь в развилке ветвей, почти у самой верхушки, откуда все видно как на ладони.
Там, наверху, я провожу весь день. Не могу удержаться и все время думаю о том, как мои детки пытаются пробить скорлупу. Я словно сам чувствую, как им это трудно. Откидываюсь спиной на толстую ветку и пытаюсь прямо сейчас вернуться в мой сон. Ничего не выходит. Кроме того, где-то в глубине души я сознаю, что попытка попасть в него днем может для меня плохо кончиться. Не знаю точно, что именно случится: может, это разрушит мой сон, а может, он захлопнется, и я уже не смогу выйти из него, чтобы вернуться в свой мир, – просто я знаю, что это опасно.
Сидя на дереве, я представляю себе, как учу летать моих деток. Гляжу вниз и мечтаю о том, как было бы здорово здесь полетать, да не одному, а вместе с ними. Именно в этот день, когда я сижу на дереве, меня осеняет идея, как это лучше всего устроить. Я до такой степени ухожу с головой в эти мои планы, что даже не обращаю внимания, когда за ужином отец с матерью набрасываются на меня за то, что я не пошел в школу. Они требуют от меня, чтобы я рассказал, где болтался. Я отвечаю, что просто сидел на дереве, но они не верят.
Когда родители наконец успокаиваются, я иду в вольер и тщательно прислушиваюсь, не вылупился ли кто у Перты, но ничего не слышно. Я начинаю беспокоиться, вылупятся ли птенцы во сне, если этого не произойдет наяву. Хотя мне теперь уже совсем не ясно, что идет впереди, сон или реальная жизнь. Я отправляюсь спать, не зная сам, что меня ждет.
Когда я оказываюсь опять в моем сне, Перта совершенно счастлива. Она сообщает, что один птенец уже разламывает скорлупу клювиком. Она даже привстает повыше, чтобы мне было видно. В одном из яиц действительно видна дырочка, которая все время увеличивается. Перта тянется клювом к яйцу и осторожно отламывает кусок скорлупы. Мы видим черный глазик и влажную головку. Я нервничаю, но Перта довольна и счастлива. Чтобы успокоиться, я облетаю клетку, закладывая несколько самых лихих виражей.
Уже через два часа все птенцы выбираются наружу. Я помогаю Перте убрать из гнезда обломки скорлупы. Рассматривая новорожденных, я вижу, что двое из них темненькие, а другие двое светленькие. Перта говорит, что у нас два мальчика и две девочки. Мальчики темненькие, а девочки светленькие. Я – отец! Перта позволяет мне их покормить. Какое удивительное чувство испытываешь, когда кладешь кусочки корма им в клювики. Требовательное попискивание тут же начинает звучать радостно, словно какая-то особая песня маленьких канареек.
На следующее утро, еще до завтрака, я спешу в вольер посмотреть, как там дела у Перты. У нее под гнездом валяются обломки скорлупы. Я ставлю на пол блюдце с яичным кормом, и она сразу подлетает. Я смотрю в гнездо – там четверо птенчиков, двое темных и двое светленьких, все как во сне. Когда я иду к двери, она взлетает и начинает кормежку. Мне хочется снова ей помочь. Пожалуй, я к ней несправедлив. Заставляю жить в одиночестве, без самца. Я боюсь кого-нибудь к ней подсаживать из-за моего сна. А может быть, тут еще примешивается и ревность.
Днем я делаю все, что положено. Хожу в школу, учу уроки, помогаю по дому – даже вношу кое-какие усовершенствования в свои модели орнитоптеров. В них я пробую использовать то, о чем узнаю, когда летаю как птица. К тому же так день проходит быстрее. Не то чтобы мне очень уж хотелось полететь самому или придумать соответствующее механическое устройство – я просто пытаюсь привнести в свою обычную жизнь частицу моего сна.
За весь сезон гнездования мы с Пертой успеваем свить три гнезда – со всеми вытекающими последствиями. Для каждого из них мне приходится брать яйца из других гнезд и днем подкладывать их к Перте. Мне просто страшно этого не делать. Всего у нас вылупляется двенадцать птенцов, но один из них, молодой самец, умирает. Перта говорит, можно было с первого взгляда сказать, что он не жилец, в его глазах не было отсвета неба, так что ему все равно не суждено было жить и летать. В моих снах птицы знают то, чего не знают люди. Не знаю, что это такое. Я – лишь человек и очень страдаю, когда он умирает. В день смерти ему исполнилось пять недель. По птичьему счету это значит «скийн».
Дело в том, что канарейки хоть и не знают, как измерять время, умеют соотносить его с самими собой и со своей жизнью. Движение Солнца или Земли для них ничего не значит. Время у них бывает как бы двух видов. Во-первых, у них есть мера времени, соответствующая годичному периоду их существования, который начинается с «онма». Этот онм есть период времени, начинающийся сразу после линьки и длящийся вплоть до периода спаривания. Последний, кстати, называется «сахен». Это время ухаживания и любви, но оно заканчивается, когда отложено первое яйцо. «Харст» – это те четырнадцать дней, которые канарейка проводит, высиживая яйца. Следующий период наступает, когда все птенцы вылупятся, и длится, пока они не покинут гнездо, – это «флангст». После него-то и наступает «скийн», который подойдет к концу, как только птенцы научатся самостоятельно лущить зерна и обходиться без помощи родителей. Так что сынишка наш умер, когда у него шел скийн. Затем следует период первой линьки, он называется «смуур». Время линьки у взрослых птиц называется «смуурер». После смуурера взрослые птицы опять попадают в онм. Таким образом, у канареек в году минимум шесть различных периодов. Самый длинный – онм, а самый короткий – харст. В одном годовом цикле харст, флангст и скийн бывают по три раза каждый.
