Считая Альфонсо и Пташку, у меня теперь двадцать птиц – двенадцать самцов и восемь самочек. Единственная пара, насчет которой я не сомневаюсь, что их нужно сажать вместе, – это Альфонсо и Пташка. Я мог бы использовать Альфонсо для линейной гибридизации, но он так хорошо ладит с Пташкой, что не хочется разбивать их «семью». Хоть мне и нелегко решиться на такое, но я решаю продать или обменять всех самок. Мне нужна новая кровь: нельзя скрещивать брата с сестрой. Некоторые из самочек такие красивые, что мне ужасно не хочется их продавать. Чувствую себя прямо-таки работорговцем.
Я собираюсь завести пятнадцать пар, так что мне нужны еще три самца, не говоря уже о самках. Приходится поискать месяца два, прежде чем удается найти таких самцов, каких я хочу. Главная трудность в том, что даже в большом вольере трудно разглядеть, насколько хорошо они могут летать. Птицы в них просто не могут развить настоящую скорость.
Один из купленных мной самцов имеет золотисто-коричневый, так называемый «коричный» окрас. Туловище у него удлиненное и изящное, как у Альфонсо, но по типу пения он относится к саксонской породе – это значит, он роллер как бы наполовину.
Другой самец желтый, но у него черные головка и хохолок. Этот хохолок разделяется посередине и словно зачесан на пробор. Вообще у него такой вид, будто на нем шапочка. Он чем-то похож на клоуна. Если двух птиц с хохолками скрестить, то у птенцов головы будут лысыми. Поэтому мистеру Линкольну очень не нравится, что я купил кенара с хохолком. Он не любит фасонистых птиц. Но этот с хохолком здорово умеет летать. Кроме того, он потрясающе может парить. Вообще-то, парение не для канареек, но этот хохлатый нарезает круги под потолком вольера, словно высматривающий добычу ястреб. А еще у него прекрасно получается глиссада, так что я просто должен был его взять.
Последнего самца я беру у мистера Линкольна. Он отдает мне его почти даром. Считает этого кенара чокнутым. Во время полета он то и дело бьется о стенки вольера. Большинство птиц быстро понимают, что такое клетка и как обходиться с проволочной сеткой. Подлетая к ней, они вытягивают лапки и хватаются за ячейки. Только птенец может удариться головой о стенку вольера.
Оказывается, этот самец не умеет распознавать границ клетки. Он уже взрослый, но постоянно натыкается головой на сетку, словно ее не замечает. В результате ему приходится много времени проводить на полу, приходя в себя после подобных столкновений. Мистер Линкольн говорит, что он родился упрямым тупицей. Я предлагаю отдать за него одну из моих темных самочек, но мистер Линкольн и слышать об этом не хочет. Говорит, что, едва заметив, как эта птица дурит, он тут же подумал обо мне.
Самок я обмениваю одну на одну. Почти всех берет к себе миссис Прево и предлагает мне выбирать самому, каких захочу. Ей нравится, что я собираюсь скрещивать канареек парами. Я провожу две недели в ее вольере, стараясь выбрать ее лучших летуний. Мной разработана целая система. Одолжив в школе секундомер, я минут пять наблюдаю за каждой птицей. Единственное, что я учитываю, – это сколько времени из этих пяти минут птица проводит в воздухе. Я трижды устраиваю такой тест всем канарейкам, а затем приплюсовываю баллы за изящество и скорость полета. В результате у меня получается таблица, в которой каждая самка оценена с точки зрения ее летных качеств. Кроме того, я остерегаюсь птиц, которые попросту неуклюжи. Поэтому я смотрю, не оступаются ли они, садясь на насест, и не сталкиваются ли в полете с другими птицами. Когда же им надо приземлиться, втиснувшись в узкое пространство между двумя птицами, они много и бестолково машут крыльями. Вдобавок я избегаю самок, которые любят петь или драться. Все книжки говорят, что это дурные знаки и такие канарейки не годятся для выведения птенцов. Поющие самки могут покинуть гнездо. Составленный наконец список я передаю миссис Прево. В нем оказываются некоторые из ее лучших производительниц, и она не хочет их ни продавать, ни обменивать, но в основном я получаю то, что хочу.
Когда все эти птицы оказываются у меня в вольере, я от восхищения теряю дар речи. Как здорово видеть так много прекрасно летающих птиц сразу. Новые самки летают гораздо больше, чем самцы.
До начала сезона спаривания остается еще два месяца, так что я продолжаю свои эксперименты, цель которых понять, как птицы летают. Теперь в вольере холодно, и я надеваю все мои теплые вещи, когда отправляюсь проводить наблюдения. Мне удается убедить мать, что все это необходимо для разведения канареек.
Теперь, когда мои птицы уже взрослые, я исследую, насколько важны для полета маховые перья. Если посмотреть на перо повнимательнее, то увидишь, что это настоящее чудо. Оно устроено так, что воздух совсем через него не проходит, если давит снизу; другое дело сверху. Перо имеет полый стержень, называемый также остью; там, где он входит в перьевую сумку, в его очине даже имеются капилляры, по которым идет кровь. С каждой стороны у этого стержня есть ответвления, именуемые бородками, те снова ветвятся, так что есть бородки первого и второго порядка, на последних – крючочки. Они зацепляются друг за дружку, но их можно разъединять и соединять снова, словно застежку-молнию. Птица делает это, проводя по перу клювом. Именно этим и занимаются канарейки, перебирая перышки: застегивают свои «молнии», которые случайно разошлись.
Кроме того, перья поворачиваются вокруг своей оси, так что становятся вертикально при махе крылом вверх и горизонтально – при махе вниз. И вся эта сложная система устроена так, что практически ничего не весит. Она «легкая как перо». С перьями связана главная моя трудность. Либо мне придется сделать что-то похожее, либо как-то обойтись без них.
Я начинаю выдергивать маховые перья у моих лучших летунов, то есть у птиц, которые могли взлетать с привязанными к лапкам грузиками, вес которых равнялся их собственному. Делаю я это так: снова навешиваю кольца из полосок припоя и выщипываю по одному маховому перу из каждого крыла. Один из кенаров сдается сразу. Такая тяжесть, да еще потеря перьев. Он садится на пол и старается уснуть. Я снимаю грузики и отпускаю его на свободу. Спустя несколько минут он уже летает без каких-либо затруднений. Похоже, утрата двух маховых перьев не очень вредит канарейке, если ее ничто не тянет вниз. Другой кенар все же как-то умудряется подняться в воздух. Полет его яростный и отчаянный, но он все-таки сумел оторваться от земли и даже взлететь на один из нижних насестов. Я решаю пока не снимать грузики и посмотреть, что будет дальше.
Уже в конце недели дела у него идут значительно лучше. Причем настолько, что ему хоть и с трудом, но удается взлетать на верхний насест. Он там проводит боˆльшую часть времени, а на то, как он летит вниз, просто страшно смотреть. Это не столько полет, сколько отвесное пикирование. Клювом вперед он несется к полу мимо насестов, ожесточенно хлопая при этом крыльями. И все-таки каждый раз остается в живых и с большим трудом снова взлетает наверх. Я решаю, что он достаточно настрадался ради науки, и снимаю с него грузики.
А по ночам я тружусь над механическими перьями. Я останавливаюсь на конструкции, напоминающей вьетнамские жалюзи, в которых пластины могут поворачиваться. Мои перья закрываются при махе вниз и открываются при махе вверх. Махательные движения обеспечивает коленвал, крутящийся от резиномотора. Одни модели я пробую делать из бальзового дерева, другие – из тонкого алюминия. Но взмахнуть крыльями, достаточно большими, чтобы они могли поднять меня, – для этого понадобится очень большое усилие. Еще одна трудность в том, что птицы, когда летают, при взмахе заводят крылья вперед, а затем отталкиваются ими от воздуха, отводя назад и одновременно опуская их вниз. Немного похоже на плавание стилем баттерфляй. Они как бы захватывают воздух крыльями, а затем опираются на него. Плечевой сустав у птиц вращается по часовой стрелке относительно направления полета. Некоторые из моих моделей могут летать, но они не взлетают с земли. Они летят, только когда я запускаю их рукой. Если я не могу заставить взлететь даже эти маленькие модели, то у меня самого нет никаких шансов.
