– Так точно, сэр.
– Никак нет, сэр. Я получил свой урок.
– А не случалось ли вам когда-либо ударить нашего пациента или применить к нему иное насилие?
– Никак нет, сэр. Мы были друзья.
Он проталкивает карандаш между пальцами еще несколько раз.
– Как вы думаете, Альфонсо, почему вы стали жертвой этих агрессивных импульсов, этой враждебности? Нет ли у вас затаенного чувства, что к вам были несправедливы, что вас обидели?
Вот сукин сын! Он обвел меня вокруг пальца при помощи этого своего жирного брюха, улыбочек и очков. Он знает. Теперь я об этом догадался. Я попался на этой шизне, как матрос Пучеглаз.
Все лето я занимаюсь только тем, что наблюдаю за канарейками, – когда не отлавливаю собак, разумеется. Кроме Пташки и Альфонсо, у меня теперь восемнадцать канареек. Во время линьки никто не погиб. Когда я наконец понял, что все они летают по-разному, я очень обрадовался. У каждой птички свой стиль. В канарейках мне больше всего нравится то, как они летают. Как мистера Линкольна интересует их раскраска, так меня интересует полет. Смотрел бы и смотрел на них – это почти как летать самому.
Из-за жаркой погоды в моей комнате действительно начинает попахивать. Мать то и дело просовывает голову в дверь и принюхивается. Нужно определенно что-то придумать, прежде чем она дойдет до ручки.
Между прочим, я ставлю над своим молодняком эксперименты. Я хочу точно выяснить, какой вес может поднять канарейка и при этом лететь дальше. Еще мне хочется знать, насколько важны для полета крылья. Будет ли птица, у которой нет крыльев, пытаться взлететь? Я беру одного птенца из последнего выводка и выдергиваю у него маховые перья, как только они начинают отрастать. Он продолжает делать все то же самое, что и другие, разница только в том, что, когда он прыгает из гнезда, то не может полететь. Прыгает кругами по неширокому полу клетки. Другие вырастают и, покинув ее, кружат себе по вольеру, тогда как он по-прежнему словно привязан к гнездовой клетке-садку. Но когда маховые перья все-таки отрастают, он наверстывает упущенное и вскоре летает не хуже своих братьев и сестер.
Я выбираю среди молодых птиц несколько лучших летунов и прикрепляю к их лапкам грузики – свернутые колечками полоски припоя. Время от времени я понемногу увеличиваю их нагрузку, добавляя новые кольца. Расчеты показывают, что при моем объеме я должен весить меньше пятидесяти фунтов, чтобы иметь такую же плотность, как у моих канареек. Достичь этого и в то же время остаться в живых я не смогу никогда. Единственная надежда, что птицы все-таки смогут летать, имея более высокую плотность. Взвешиваю я их на кухонных весах, которые поставил в вольере. Насыпаю на чашку весов немного корма и жду. Когда одна из птиц садится, чтобы поесть, я считываю показания. Так я узнаю вес каждой из канареек. Все они весят примерно одинаково; разница между самыми легкими и самыми тяжелыми составляет всего несколько граммов. На Пташку и на Альфонсо я грузики не прицепляю, считая, что они и так достаточно потрудились.
Я увеличиваю число колечек до тех пор, пока подопытная птица не отказывается летать. Их выносливость оказывается очень разной. Некоторые сдаются уже после того, как я навешиваю всего по два грузика на каждую лапку. Просто сидят на полу клетки, нахохлившись и распушив перья, и притворяются, будто спят. Похоже, когда птица думает, что не может летать, она сдается. Приходится снимать грузики с таких птиц, а то они даже отказываются есть.
В конечном итоге остаются всего два молодых кенара, которые продолжают летать, даже несмотря на то, что с грузиками их вес увеличился вдвое с лишним. С большим усилием им даже удается взлетать на самый высокий насест в вольере. Правда, прежде чем я снимаю с их лапок грузики, птицы несколько раз падают, сильно при этом ушибившись. Но все-таки теперь у меня есть шанс – если, конечно, я сумею скинуть вес до ста фунтов и в то же время накачать мышцы.
Однажды вечером после ужина мать заводит разговор о моих птицах. Единственное, что мне остается, – это дать ей выговориться. Мы с отцом сидим молча и ждем, когда она выпустит пар. Один раз отец бросает на меня выразительный взгляд, но я молчу, словно проглотил язык.
Мать жалуется на запах, на беспорядок, на шум, на мышей и на то, что я провожу все мое время с птицами и даже не завел друзей, кроме этого итальяшки с Редберн-роуд. Это она имеет в виду Альфонсо. По правде сказать, не знаю, смог ли бы я сделать в своей жизни что-нибудь такое, что ей бы понравилось. Когда она умолкает, я жду несколько секунд, чтобы убедиться в том, что она действительно закончила, однако не настолько долго, чтобы в разговор мог вступить отец.
Очень жалко, что у родителей нет других детей. Мать объясняет это тем, что отец выбрал не ту профессию, что не вовремя начались тяжелые времена и у отца четыре года не было работы. Он долго учился делать плетеные стулья и кресла, какие обычно ставят на верандах. Иметь их считалось шикарным, ведь они были ручной работы, что очень ценилось. У нас веранда идет сразу вдоль двух наружных стен дома, и наши стулья и кресла сделал отец. Каких там только нет: есть и кресла-качалки, и стулья с затейливыми высокими спинками. На них приятно смотреть. Он вымачивает ивовые прутья в воде, берет их по одному и плетет стулья вручную при помощи всего нескольких самых простых инструментов. Это похоже на то, как Пташка плетет свои гнезда. Его руки двигаются быстро и как бы сами собой. Он целых шесть лет учился у настоящего мастера, и тот выдал ему соответствующие документы. Должно быть, не слишком приятно уметь так хорошо делать вещи, которые теперь стали никому не нужны.
Я начинаю излагать ему свою идею. Объясняю, что за один только этот год мои две канарейки дали мне восемнадцать птенцов. Самцы сейчас идут на рынке по восемь долларов за штуку. Продажа самок должна окупить корм. Это значит, что моя прибыль составит почти девяносто долларов. Для отца это месячная зарплата. Добавляю, что большинство канареек ввозилось в Соединенные Штаты из Германии и Японии. Теперь, когда идет война, эти каналы оказались перекрыты. Разведение канареек могло бы стать выгодным бизнесом.
Я говорю быстро. Мне нужно убедить отца. Я достаю свои расчеты и показываю, сколько денег смогу заработать, если у меня будет пятнадцать пар птиц-производителей. Если каждая из них даст в год хотя бы десять птенцов, это принесет семьсот пятьдесят долларов. Хотя все говорит о том, что цены на канареек должны вырасти.
Мать заявляет, что не потерпит в доме сотни канареек вне зависимости от того, сколько денег они могут принести. Тогда я говорю отцу, что хочу пристроить вольер к задней части нашего гаража, где когда-то стояла моя голубятня. И добавляю, что накопил для этого достаточно денег.
