После того как я с ним познакомился, я, кстати, тоже стал гораздо чаще пользоваться своим велосипедом. Куда только мы не ездили с ним по субботам. В радиусе полусотни миль от нас не осталось, можно сказать, ни одного места, где Пташка когда-нибудь да не побывал бы. В комнате у него висит большая карта, на которой он отмечает все свои поездки. Пташке достаточно предложить: «А давай-ка смотаемся в Абингтон!» – и вот, пожалуйста, мы уже туда едем.
Однажды Пташка сказал, что на велосипеде человек полностью отделен от земли, практически независим от сил гравитации и трения. О них он всегда думает, вечно беспокоится, что те «прибивают его к земле».
Так что меня действительно удивляет, что он бросил велосипед и погнался за Джимми. Может, он увидел меня и подумал, что я уберу его велик с дороги, но, мне кажется, он так вошел в раж, что ничего не видел и ни о чем не думал. Я иду к велосипеду и ставлю его на обочину, прислонив к дереву.
Иду посмотреть, как там Пташка и О’Нилл. Я уже начинаю думать, что они провалились сквозь землю или убежали куда-нибудь к чертовой матери, как вдруг из церкви доносится отчаянный вой. Я проникаю туда через запасной вход и вижу, как в дальнем конце прохода между скамьями Пташка опять сидит верхом на О’Нилле, лупит его по лицу, а Джимми крутится вправо и влево, пытаясь его сбросить. Пташка ему хорошо вламывает, ничего не скажешь, так и впечатывает кулаки то левой, то правой. Я бегу к ним вдоль по проходу. О’Нилл визжит, как недорезанный поросенок. Кто-нибудь его наверняка услышит и прибежит сюда. Дом настоятеля и общежитие для монахинь совсем рядом с церковью.
Нужно срочно вытащить отсюда Пташку. Он смотрит на меня точно так же, как смотрел только что, когда я держал у него перед носом тарелку с хлопьями, – словно не узнает меня и вот-вот может ударить. Зрачки расширены, глаза потемнели и совершенно безумные.
– Ну его к черту, Пташка! Ради всего святого, пошли отсюда подальше, пока кто-нибудь не пришел!
Пташка глядит на О’Нилла, будто не знает, кто это такой и как сюда попал. Ничего не говорит, поворачивается и идет обратно вдоль рядов скамей к выходу. Я наклоняюсь над О’Ниллом. У него заплыли оба глаза и выбиты зубы. Невелика потеря: зубы у него все равно были гнилые и росли криво.
– Слушай, говнюк! Только попробуй кому сказать, кто тебя так отделал, и я убью тебя своими руками. Кроме того, тебе все равно никто не поверит.
Он лежит на полу и смотрит на меня. Затем прикладывает руку ко рту, нащупывает образовавшиеся там щербины, шатает качающиеся зубы. Его рот – сплошное кровавое месиво. Он переворачивается на живот и встает на четвереньки головой к алтарю. С него капает кровь, и он плачет. Мне приходит в голову, что это все-таки лучше, чем быть съеденным львами; может, немного помолится, и ему станет полегче.
Возвращаюсь опять на бульвар Франклина. Пташка уже там, смотрит, как поживает его велосипед. Выясняется, что погнуты несколько спиц и на руле появилось несколько царапин. На переднем колесе восьмерка, но мы тут же ее выправляем. Я смотрю на Пташку и не обнаруживаю на нем ни единой ссадины, ни одного синяка. Вообще ничего. Похоже, все удары огромных кулаков О’Нилла попадали исключительно в воздух. Наверное, он решил, что сражается с призраком или с каким-нибудь эльфом.
Пташка пробует немного прокатиться на велосипеде и сообщает, что с машиной все в порядке, но она уже никогда не будет такой, как раньше. Так мог бы сказать какой-нибудь сицилиец старого закала после того, как его жену изнасиловали. Он знает, что в случившемся нет ее вины, на ней следы побоев, так сильно она сопротивлялась, но он уже никогда не сможет относиться к ней по-прежнему. Вот так же и Пташка со своим велосипедом. Это одна из причин, отчего он захочет продать его в Уайлдвуде и отчего потом так и не заведет себе приличного велосипеда. Он любил именно этот, и после того, как тот был осквернен, ему уже не хотелось никакого другого. Трудно иметь дело с человеком, у которого мозги устроены таким образом.
Я смотрю на сидящего передо мной на корточках Пташку, опустошенного, вялого и беззащитного, глядящего на меня пустыми глазами, и до меня доходит, что над ним самим каким-то образом надругались.
***
Альфонсо до сих пор был слишком занят, чтобы много петь, но теперь, когда Пташка снова сидит на яйцах, а птенцы кормятся сами, он принимается за это дело опять.
Сначала он поет, не напрягаясь, сидя на самом верхнем насесте. Я делаю домашнее задание, в комнате темно. Слушать его одно удовольствие. Он делает это без особого надрыва, но с чувством, словно хочет рассказать своим детям о мире за пределами клетки, словно пытается описать его.
На следующее утро он начинает петь как раз в тот момент, когда я просыпаюсь. Я лежу в кровати прямо над ним и стараюсь вслушаться получше в его песню, зная, что, стоит мне открыть ей свою душу, как станет ясно, о чем в ней говорится. И тогда я догадаюсь, что хотят сказать своим пением канарейки. Я лежу с закрытыми глазами и стараюсь представить себя на месте Альфонсо, пробую стать им, вообразить, что это пою я сам. И понимание ко мне приходит. Я чувствую это, но не могу выразить словами.
Маленький темный кенар и другой, желтенький, которого я сперва принял за самочку, начинают вторить Альфонсо, подпевать ему, издавая при этом какие-то чирикающие, булькающие звуки. Это хорошо, что они самцы. Послушав несколько дней, как поет Альфонсо, все они тоже начинают время от времени петь. Мне самому не верится, но факт есть факт: весь первый выводок состоит из одних самцов.
В школе я все время вспоминаю нотки, которые насвистывает Альфонсо, песни, которые он поет. Мне их не воспроизвести моими широким горлом и большим, вялым ртом, но зато я храню их в памяти. Это все равно как помнить музыку, которую ты когда-то слышал в исполнении оркестра. Вы не просто мысленно напеваете мелодию, а слышите звуки инструментов и то, как они сочетаются. Именно так живет у меня в голове музыка, которую мне подарил Альфонсо.
Я начинаю приучать птенцов не бояться меня. Для этого я почаще захожу в вольер с каким-нибудь особенно вкусным зерновым кормом или, например, листьями одуванчиков и кусочками яблока, то есть с тем, что они особенно любят. Я присаживаюсь, раскладываю все это на своем колене или носке ботинка и жду. Пташка, как обычно, подлетает, чтобы поприветствовать меня и полакомиться. Птенцы сперва робеют, но постепенно начинают спускаться ко мне и осторожно клевать то, что я принес. Спустя неделю темненький и пестрый начинают садиться ко мне на палец. Даже Альфонсо ест с моего ботинка и раз даже схватил что-то с колена. Это притом что у него очень подозрительный характер.
Пташке больше не нравится, если я беру ее в руки. Когда я тянусь к ней, она начинает нервничать и тут же прыгает в сторонку. Возможно, это как-то связано с периодом гнездования. Положение матери обязывает ее не рисковать даже в малом.
Кажется, отвратительный характер Альфонсо связан с его темной окраской. Темненький птенец начинает тоже наскакивать на своих собратьев, отталкивая их от еды. Пестренький оказывается единственным, кто дает ему хоть какой-то отпор. А желтые добродушно пододвигаются в сторону или терпеливо ждут своей очереди полакомиться.
